Кисть Верещагина была бы бессильна. Нет! То был черный квадрат Малевича — чернее не бывает. Выпито и пропито было все — в квартире остался квадрат стен. Черный квадрат.
Борьку лечили потом месяца три. После лечения в складчину зафиндилили в Ялту. Потом…
Словом, к лету 1981-го он отошел уже от ремонта. Вполне.
Разглагольствовал: «Я, братцы, и сам бы тоже выплыл бы. Я почему так уверен? Очнулся я как-то ночью, на руки себе глянул. И вижу вот, блин, в лунном свете: ногти у меня — сантиметра по три: не ногти, а когти! Как у орла, понимаешь? И сине-черные все — от грязи, а сверху все руки ну как в крови — от кетчупа там, от бычков в томате — хер знает от чего, но ужас смертный! Все, думаю: пора завязывать! Попились. Хватит. Стоп! А тут вот и вы подоспели на выручку!»
Он нарисовал потом эти руки.
Картинка получилась небольшая — тридцать на сорок, наверно, техника — масло. Ничего в ней особенного не было — руки, просто руки — и все. Но она ужасала, эта картинка, даже не пьющих, никогда не пивших. Действительно, что-то было в этих когтях инфернальное, потустороннее. Словом, ощущение передалось.
А году в восемьдесят девятом Борис запарил ее, эту картинку, одному австралийцу, баксов где-то за восемьсот, подтвердив еще раз тем самым старую истину о том, что все находки и открытия происходят в России, а результатами их наслаждается Запад: ведь Австралия, как известно, хоть и на юго-восток от нас, но все равно ведь, блядь, на Западе.

* * *
Подумав, Белов решил, что рассказывать эту историю следователю вовсе не обязательно. Он дал ему понять, намекнул достаточно конкретно — ну и будет. Имеющий уши да слышит, как говорится.
– Когда вы видели Тренихина в последний раз? — прервал следователь размышления Белова. — Вы, лично вы?
– Да вот… Когда же? Недавно видел. Мы же шесть недель с ним вместе, вдвоем путешествовали летом. По северам болтались — в июле-августе. Рисовали.
– «Полярное сияние»? — следователь кивнул головой в сторону выставочных залов.
– Да. И не только. А еще рыбалка, ягоды, грибы, туда-сюда там, молоко парное…
– Водочка? — следователь как-то вкрадчиво блеснул глазами, доверительно наклоняясь — чуть-чуть и вперед.
– А как же без нее? — простодушно ответил Белов, на голубом глазу, словно бы не улавливая многозначительности поставленного вопроса.
– С какого числа вы были вместе? И по какое число?
– Шестнадцатого июля мы уехали, а двадцать четвертого августа вернулись.
– Конкретно: где вы были?
– Да проще сказать, где не были! Кижи — были, Валаам, Архангельск, потом ряд деревень на Коже, Кожа — это река такая. Далее — по области, по деревням, к югу, к Коноше, к Вологде. Где — на попутке, на лесовозах, где — по узкоколейке. Да и пешком приходилось. Тысячи три верст отмахали.
– И вернулись двадцать четвертого августа? А на каком вы поезде приехали, не помните?
– Помню. На пятьдесят девятом поезде. Шарья — Москва.
– Вы возвращались из Шарьи?
– Нет. Я же сказал вам: возвращались с севера — Коноша, далее — Вологда. Потом на местных, так называемых пригородных поездах, «кукушках». А на шарьинский сели уже в Буе. И доехали на нем до Москвы. Последние четыреста километров без пересадок.
– Во сколько ваш поезд пришел в Москву?
– Пришел без опоздания, помню. Рано утром. В пять с чем-то. В пять тридцать, что ли.
– Так. И потом?
– Да что потом? Простились и расстались. На вокзале. — Белов не удержался и съязвил: — На Ярославском, как вы догадались, вокзале.
– За уточнение спасибо. — Власов сохранял спокойствие. — Так-так. Простите, повторю: вы с ним, с Тренихиным, расстались на Ярославском вокзале в пять тридцать?
– Нет, я думаю — в пять сорок пять, — съехидничал Белов. — В пять тридцать поезд только еще прибыл. Понимаете? Пока мы вышли, пропустили толпу, покурили. Пока прошли вдоль поезда, да от девятого вагона. Воды утекло порядком, я думаю.
– О чем вы говорили при расставании — не вспоминаете?
– Ну господи! Как о чем? Как в анекдоте, знаете: две бабы отсидели десять лет в тюрьме, вдвоем, в камере на двоих. Срок отмотали, выпускают. Вышли они из тюрьмы, встали у проходной: «Ну что — еще минутку позвездим — и по домам?»
Однако следователь даже не улыбнулся.
– Раз не хотите отвечать — тогда тем более.
– А что — «тем более»? — заинтересовался Белов. — Я что-то вас не понял.
– Тем более, выходит, что вы — последний, кто видел вашего приятеля живым.
Логика эта показалась Белову абсурдной, дальше ехать некуда: «Не помнишь разговор, так, значит, ты последний, кто его видел». Просто замечательно! До этого и Шерлок Холмс бы не додумался!
– Вы, Сергей Николаевич, последний, кто видел Тренихина, — повторил Власов уже отчетливо с прокурорской интонацией: — Кто видел живым! Вы!
– А что же — кто-то позже видел его уже мертвым? — заметил не без иронии Белов.
– Нет. Его вообще потом никто не видел, я уже сказал. Ни мертвым, ни живым. Он бесследно исчез.
– Послушайте, — Белову надоела тягомотина. — Ну что вы вешаете мне лапшу на уши? Из-за чего сыр-бор? Исчез? Но что хоть это значит? Я сам, да, лично я, я «исчезал» из этой жизни раз, поди, пятнадцать: на месяц, на неделю, на день, на полгода. Обычное дело: бабы, кредиторы, преферанс, запой у друзей на даче.
– Вы ему звонили домой после возвращения? Хотя бы раз?
– Звонил, конечно! Первый раз в тот же день, как приехали — часа через два.
– Ну? Подошел он?
– Нет, не подошел.
– Цель вашего звонка какова была — или опять не помните?
– Нет, это помню: мы в баню решили по приезде сходить.
– Вас не смутило, что он не снял трубку?
– Нет. А что тут такого? Мог задрыхнуть, например: мы ночью в поезде часа два только спали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20