- Рубить руки - это слишком. На месте шаха я бы ограничился каторжными работами - год, от силы два, не больше...
И, сконфузившись от безудержного хохота, которым разразился Косачевский, смущенно стал оправдываться:
- Ведь действительно химия погубила ковроделие, Леонид Борисович. Можете мне поверить - это катастрофа. Нет, не думайте, я, конечно, верю в прогресс и не сомневаюсь, что со временем анилиновые краски будут такими же стойкими, как натуральные. Но разве этим все исчерпывается? Старые ковры, Леонид Борисович, живут по триста - четыреста, а то и более лет. Мало того, не только живут, но и хорошеют: с годами тона их цветов становятся мягче, бархатистее, а ворс приобретает серебристый отлив - благородную седину, которая придает каждому старому ковру особую прелесть. Это свойство натуральных красителей. Химия здесь бессильна. Я уж не говорю о том, что растительные краски дают такие глубокие и мягкие тона, Леонид Борисович, которые даже при большой интенсивности никогда не кажутся кричащими.
Косачевский вытер выступившие от смеха слезы.
- Итак, симпатии на стороне шаха?
- Вы упрощаете, Леонид Борисович.
- Но все-таки - год каторги?
- Не меньше, - твердо сказал Бонэ и звякнул чашкой. Это означало: приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
Даже сейчас, несколько лет спустя после этого разговора, Косачевский не мог удержаться от улыбки.
Заместитель председателя Совета московской милиции не любил ни фанатиков, ни фанатизма. Однако это не распространялось на самого счастливого человека в Москве - Александра Яковлевича Бонэ и его "ковровый" фанатизм.
* * *
Особнячок Бурлак-Стрельцова, в котором, как и во многих других московских особняках, мирно уживались классицизм, ампир и барокко, находился совсем недалеко от здания Уголовно-розыскной милиции, но все же к назначенному времени Косачевский опоздал, хотя и не по своей вине. Созданный летом семнадцатого года Союз московских дворников с утра и до вечера занимался массой самых разнообразных и самых неотложных дел: деятельно участвовал в муниципализациях и национализациях домовладений, сборе с жильцов квартплаты, которая частично шла на содержание Союза, засыпал Совдеп ходатайствами о выдаче дворникам оружия и увеличения им пайка... Единственное, до чего у него никогда не доходили руки, - это до расчистки и уборки заваленных снегом улиц. На это у Союза не было ни времени, ни сил, ни желания.
То и дело проваливаясь по колено в рыхлый глубокий снег и поминая недобрым словом московских дворников с председателем их Союза во главе, Косачевский выбрался в конце концов на протоптанную с утра узкую тропинку, которая и привела его через проходной двор в переулок, где находился дом Бурлак-Стрельцова.
На крыльце его уже дожидались молодой искусствовед Белов, с которым Косачевский познакомился во времена "коврового периода", и пожилой член Комиссии по охране памятников искусства и старины с очень длинной и трудной фамилией, но зато очень простым именем и отчеством - Иван Иванович.
- А где Бонэ? - спросил Косачевский.
- Да вот тоже что-то запаздывает.
- Подождем? - то ли спросил, то ли предложил Белов.
- А зачем, собственно? - пожал плечами Иван Иванович. - Холодно ждать.
С почтительностью, к которой примешивалась изрядная доля презрения к "новым господам", которые вовсе и не господа, а так, шушера, ежели вглядеться, мордастый швейцар с лихо закрученными усами принял у них пальто.
- Добрый день, господа! Счастлив вас у себя видеть! - сказал Бурлак-Стрельцов, поспешно спускаясь по лестнице, которая вела на второй этаж, и всем своим видом показывая, что это не просто сказано из вежливости, а он действительно счастлив их видеть. Очень счастлив.
Хозяину особняка было лет сорок - сорок пять. Гладко зачесанные седоватые волосы с косым английским пробором, мятое, мучнистое лицо, запавшие глаза с неестественно блестящими расширенными зрачками кокаиниста, дергающийся рот, суетливые беспорядочные движения.
"Психопат", - определил Косачевский.
- Прошу, господа, прошу, - беспрерывно повторял Бурлак-Стрельцов, дергая головой и размахивая руками. - Не желаете ли чаю? Я сейчас распоряжусь.
- Да не суетитесь вы, ради бога! - поморщился Иван Иванович. - Какой чай? Мы же к вам не в гости пришли, а по делу.
- Справедливо! - почти с восторгом согласился Бурлак-Стрельцов. - Какой к черту чай? Дело, прежде всего дело. Да и чай у меня, признаться, дрянной, залежалый. Это я так, по привычке.
Узнав, что Косачевский из Совета милиции, Бурлак-Стрельцов побледнел и еще более засуетился.
- Милиция? А зачем, собственно, милиция?
Иван Иванович поторопился объяснить, что у милиции к владельцу особняка нет претензий, а просто существует такой порядок.
- Ах вон как, - немного успокоился Бурлак-Стрельцов и натужно улыбнулся. Конечно, конечно, как говаривал Петр Первый, полиция - нерв государственности, ее становой хребет. Я счастлив, что господин Косачевский нашел время, чтобы посетить меня. Очень приятно. Польщен.
- У вас каталог имеется? - спросил Белов.
- Конечно, конечно, - с готовностью закивал Бурлак-Стрельцов, всем своим видом показывая, что, если бы даже каталога и не было, он тут же, не сходя с места, его составил.
- Тогда давайте приступать к делу, - сухо сказал Белов.
- Да, да, давайте приступать к делу, - обрадовался Бурлак-Стрельцов и повернулся к Косачевскому. - Ежели позволите...
С этого момента хозяин особняка обращался только к Косачевскому, перед которым явно испытывал почтительный трепет.
Основная часть коллекции размещалась в большой гостиной, которую Бурлак-Стрельцов именовал голубой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20