Кейт не могла притронуться к еде. Она кипела от негодования, заглушавшего всякие разумные мысли. Она попыталась убедить себя, что это все из-за болезни… и тут же опрокинула на скатерть стакан с водой. Вот теперь-то официантка непременно подойдет к ней, подумала Кейт и даже приготовилась увидеть недовольную гримасу па ее лице, но та и бровью не повела, как будто не заметила. Тогда Кейт сама встала с места, подошла к официантке, которая теперь болтала уже с другим посетителем, и дрожащим голосом сказала:
– Извините, я опрокинула стакан с водой на скатерть.
Наконец-то официантка взглянула на Кейт. И изрекла:
– Одну минуту, дорогуша, я сейчас подойду к вам. – А сама отправилась накрывать стол для новых посетителей.
Подойдя после этого к столику Кейт, она окинула безразличным взглядом мокрое пятно на скатерти и сказала:
– Доедайте уж как есть, а потом я сменю скатерть.
И ее как ветром сдуло.
Да, в самом деле, что разумнее можно предложить в подобной ситуации? В Кейт заговорила домохозяйка: ведь мир не перевернется от того, что ты один поешь на мокрой скатерти. Тем не менее буквально через минуту Кейт попросила счет и вышла из ресторана, лихо вильнув юбкой, чего никогда раньше не делала, – это был жест, которым женщина как бы говорит: «Плевала я на вас!»
Разгар дня на Эджвер-роуд. Самое оживленное время, особенно летом, когда кажется, что весь город высыпал на улицу, – то и дело хлопают двери кафе, знаменитых в этих местах закусочных и баров; люди забегают перекусить, выпить чашку чая или просто посидеть. Кейт не спеша дошла до ristorante и, проходя мимо, заглянула в окно, занавешенное тонким муслином. Если бы она тогда рискнула переступить порог этого ресторана, она сидела бы сейчас за столиком, а тот молодой официант стоял бы, почтительно склонившись над ней, и вряд ли у нее возникло бы желание плакать от жалости к себе, вряд ли она унизилась бы до мелочных проявлений обиды… Да и стакан воды она здесь тоже не опрокинула бы на скатерть!
В общем, длительное пребывание в отеле и заботливый уход Сильвии и Марии не пошли ей на пользу. В результате она просто впала в детство и теперь не может обойтись без чьего-нибудь льстивого внимания.
Из яркого дня, полного солнца и буйной листвы деревьев, она спустилась в прохладный полумрак квартиры. В холле на подушках, раскинув руки, лежал ничком какой-то молодой человек. Он спал. Морин не было видно.
Кейт прошла к себе в комнату, увидела, что кровать не застелена, нашла в холле шкаф, взяла оттуда простыни, полотенца и все остальное, ничуть не потревожив своим появлением юношу, который, судя по глубокому сну, видимо, не спал всю ночь, и легла в постель. И тут произошло то, чего она обычно не допускала. Она заплакала – и плакала долго, неторопливо. Она переживала глубокий душевный кризис, всеми фибрами души ощущая свое одиночество и заброшенность.
Выплакавшись, Кейт затихла и уснула; проснулась она в незнакомой холодной комнате, которую пересекал длинный луч солнца.
Все-таки надо заставить себя подняться и пойти купить что-нибудь из еды. На этот раз на подушках в холле никто не лежал; и вообще Кейт никогда больше не видела этого юношу.
В кухне сидела Морин и чайной ложкой прямо из банки ела какую-то протертую детскую кашицу. Абрикосово-сливовый пудинг. На кухонной полке выстроилась в ряд целая батарея банок с детским питанием, причем все только десертные блюда.
На Морин был какой-то немыслимый балахон алого цвета с оборочками, волосы стянуты в «конский хвост». Сейчас она выглядела на десять лет старше.
– Вы все сможете купить где-нибудь поблизости, – бросила она Кейт, вскочив с места и облизывая ложку.
Она швырнула пустую банку в мусорное ведро, а ложку – в раковину, куда та и упала с тонким звоном. Девушка же, приплясывая, выбежала из кухни.
Кейт взяла хозяйственную сумку на колесиках и большую сетку, но в дверях вдруг сообразила, что идет за продуктами не для целой оравы в шесть или шестнадцать ртов, а лишь для себя одной. И она вышла на солнечную улицу, прихватив с собой только пластмассовую сумку. День клонился к вечеру, и магазины вот-вот должны были закрыться. Поблизости было более чем достаточно лавчонок типа того ресторанчика, где Кейт ела – а вернее, не ела – днем. Все они были на одно лицо – маленькие, сплошь заваленные консервными и морожеными продуктами. Таких магазинов, как те, куда она обычно ходила за продуктами в буржуазном Блэкхите, здесь не было и в помине. По сторонам улиц высились коробки многоквартирных домов, а между ними ютились старые развалюхи, обитатели которых жили здесь всю жизнь: здесь рождались и здесь умирали; они и были покупателями маленьких лавчонок, торгующих товарами, на которые Кейт и не взглянула бы в нормальных условиях, дома. В одной такой лавчонке Кейт купила черствый батон, полфунта пожелтевшего от времени сливочного масла, пачку плавленого сыра и банку клубничного джема – дома она сочла бы преступлением даже подумать о том, что его можно купить. Слишком уж ее волнует то, что приходится иметь дело с этими второсортными товарами. А все потому, что в своей замужней жизни она столько энергии тратила на то, чтобы довести до совершенства быт семьи. Она еще подумала, что крестьяне того далекого селения в Испании, наверное, никогда в глаза не видели такой дрянной, неудобоваримой пищи, хотя и были беднее любого из покупателей этой лавки, в большинстве своем так называемых простых людей, – иными словами, английского трудового люда, который посещал эти ужасные рестораны-забегаловки и покупал продукты в этих ужасных лавках… Ну и что , какое ей до всего этого дело, почему у нее навертываются слезы на глаза и она готова расплакаться в любую минуту, более того, топнуть ногой в гневе и закричать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73