Очень скоро она заснула.
Когда она проснулась, в воздухе плыла разноголосая музыка. Этот летний воздух, тяжелый и влажный, навевал, однако, безотчетную легкость и веселье, желание куда-то идти, с кем-то общаться.
Кейт отметила, что ей стало лучше: похоже, душевные волнения уже позади. А все потому, что ей удалось, наконец, хоть что-то протолкнуть в себя… надо сходить на кухню и еще чего-нибудь поесть. Мысль о том, что она может встретить там Морин, была ей приятна. Она накинула на плечи желтый махровый халат и вышла в холл. Он был пуст. Кейт взглянула на свое отражение в зеркале и рассмеялась. Неважно, кроме Морин, ее никто не увидит. Дверь в кухню была закрыта. Она открыла ее с улыбкой.
Вокруг стола, уставленного тарелками с закусками и стаканами с вином, сидела компания из пяти человек. Смуглая девушка перебирала струны гитары. Кейт поймала себя на том, что улыбка на ее лице – это привычка, оставшаяся от другой жизни, жизни в родном доме: приближаясь к комнате, где находился кто-нибудь из детей со своими друзьями, она «надевала» на лицо именно такую улыбку, в ответ на которую, по правилам семейной игры, должна была следовать приветливая реакция, даже если это была всего лишь дань старой традиции подтрунивания друг над другом.
«Внимание, туш! Смотрите, кто к нам пожаловал!»
«Ты, наверное, пришла сказать: „Кушать подано“?»
«А это моя матушка! Она у нас ничего, я вам говорил».
Так ее встречали давным-давно, когда дети еще были подростками, и это было милое, невинное зубоскальство, шутки, в которых сквозило и дружеское расположение к матери, и их полная готовность принять ее заботы, и убежденность, что мать всегда с ними заодно, что она всегда поддержит игру, улыбнется той самой улыбкой и скажет только:
«Благодарю за комплимент. Ты угадал, ужин действительно на столе».
Теперь же они встречали мать с холодной учтивостью взрослых, которую ей было гораздо тяжелее сносить:
«Входи, мама. Это мой друг из Шотландии (Пензанса, Испании, Штатов). Ты не возражаешь, если он (она) остановится у нас ненадолго? Спальный мешок я купил. И, пожалуйста, не очень хлопочи о наших желудках».
Сейчас ей показалось, что пять лиц повернулись к ней с той же рассчитанной неторопливостью, какая появлялась и у ее взрослых детей в таких случаях; они как бы подчеркивали этим свое безразличие, напускное, конечно, но совершенно им необходимое для самозащиты – от чего только?
Пять пар глаз уставились на скелет в ярко-желтом халате, на измученное лицо, вокруг которого дыбились космы жестких волос.
Она повернулась и убежала от этих, как ей казалось, враждебных взглядов, бормоча:
– Простите, простите…
Уже в своей комнате, опомнившись, она поняла, что везде и всюду чувствует себя парией, и это чувство настолько завладело ею, что не поддается никакому разумному объяснению; его лишь можно констатировать. Второпях она накинула на себя одно из своих лучших летних платьев – ни дать ни взять скелет в шатре, – сделала безуспешную попытку пригладить волосы, чтобы они не торчали во все стороны, и, махнув рукой, вышла на улицу. Под фонарями, подпирая стены, стояли группами парни в надежде чем-нибудь позабавиться; пивные, должно быть, только что закрылись.
«Не могу, не могу пройти мимо них», – подумала она: в каждой группе мужчин, даже в мальчиках, остановившихся поболтать, ей чудилась опасность. Но она все-таки заставила себя сделать шаг, другой, превозмогла желание нырнуть обратно в квартиру и укрыться с головой одеялами. Улица была бескрайней, бесконечной, и каждый предмет на ней таил в себе угрозу – Кейт казалась сама себе уязвимой со всех сторон и незащищенной. Она шла, глядя прямо перед собой, как будто была в Италии или в Испании, где женщина чувствует себя выставленной напоказ.
Никто, однако, не обращал на нее внимания. Смотрели равнодушными глазами и тут же отводили взгляд в поисках чего-нибудь более вдохновляющего.
У нее было такое чувство, будто она снова превратилась в невидимку.
Небольшое кафе с таким же в точности набором блюд, что и ресторанчик, где она хотела пообедать днем, было еще открыто. Но рядом с самыми ординарными, чисто английскими блюдами было другое меню, скромно указывавшее на то, что владельцы кафе – греки. Предлагалось типичное меню греческого ресторана за границей: гумус, тарама-салат, шиш-кебаб. Кафе было битком набито молодежью из окрестных многоквартирных домов – спать им еще не хотелось, а кино и пивные уже закрылись. Ни одна душа не обратила на Кейт внимания, хотя она вся сжалась в комочек, со страхом ожидая насмешливых взглядов. Теперь она уже знала наверняка – рано или поздно она должна была прийти к такому выводу, – что всю свою сознательную жизнь черпала силы в невидимых флюидах, внимании со стороны других людей. Но сейчас флюиды эти куда-то испарились. Ее качнуло, и она вынуждена была присесть на ближайшее свободное место за столиком, где уже сидели трое: молодая чета и девушка, по всей видимости, сестра жены. Девушка из-за чего-то дулась и получала от этого большое удовольствие: она делала вид, что ее обидели, но что это ее нисколько не задевает; молодая супруга нудно тянула мужа домой, к ребенку, потому-де, что соседке, на которую его оставили, пора ложиться спать; ее молодой супруг уныло смотрел по сторонам, сравнивая свою былую холостяцкую свободу с теперешней кабалой.
Грек, подавший им шиш-кебаб, кокетничал с шестнадцатилетней родственницей молодой пары, поэтому Кейт не стала спрашивать у него, отчего в ресторане такие пресные блюда; не сказала, что далеко не все англичане любят пресную пищу;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73