Разве все это время не испытывала жалости к себе, вспоминая, что ее недостаточно любили, недостаточно замечали… не лизались с ней и вообще избегали телячьих нежностей? Неужели только плохое было в ее жизни?
Но скорее всего то, что она думает по этому поводу, вообще не имеет значения.
Как только Кейт вновь окажется на пороге своего дома, ее теперешнее настроение, ее раздумья о своей судьбе утратят всякий смысл – вот в чем суть, вот в чем правда. Всю жизнь мы оцениваем, взвешиваем, сопоставляем свои поступки, свои чувства… и все ни к чему. Наши мысли, чувства, поступки, которые мы оцениваем с точки зрения сегодняшнего дня, впоследствии приобретают совсем иную окраску.
Интересно, каким покажется ей нынешнее лето, проведенное вдали от семьи, через год или больше? В чем она может быть совершенно уверена, так это в том, что оно не покажется ей таким, каким она видит его сейчас. Тогда к чему терзать себя, анализируя собственные слова и поступки. На этом месте размышлений Кейт (ибо она, естественно, занималась как раз тем, что минуту назад сама объявила бессмыслицей) в комнату вошла Морин и сказала:
– А знаете, Кейт, что бы я ни решила, это не будет иметь никакого значения. Ровным счетом никакого, я это чувствую.
И она стремительно вышла из комнаты.
На следующее утро она позвала Кейт с собой за покупками. По пути они встретили молодую женщину, на вид ровесницу Морин; она толкала перед собой высокую детскую коляску-стульчик, в которой сидел привязанный ремнями ребенок. За руку она тащила еще одного. Малыш в коляске куксился, сидеть ему было неудобно, так как мамаша положила на подножку коляски пакет с покупками и маленькие, согнутые в коленях ножки малыша упирались в него. На первый взгляд это был ребенок как ребенок, каких тысячи на улицах, но потом вы замечали, что перед вами растерянный, несчастный человечек, молча взывающий о помощи: да снимите же с меня эти тугие ремни, дайте расправить ножки, увезите в тишину, где нет этих бесконечно мелькающих железных чудовищ и где солнце не режет глаза. Мать, издерганная двумя маленькими детьми, толкала коляску сильными, резкими движениями; ребенок же, которого она вела за руку, отставал, тянул ее назад. Он злился, дулся. Видимо, он только что получил затрещину. Одна щека его ярко горела.
– Ну иди же, иди, – понукала его молодая мать, – а то еще поддам, предупреждаю по-хорошему.
Ребенок по-прежнему чуть не висел у матери на руке, но не из упрямства, а из-за того, что целиком был поглощен своей обидой.
Тогда мать выпустила его руку и с размаху ударила ладонью по щеке, потом по другой, затем тыльной стороной руки еще раз и опять ладонью. Ребенок застыл на месте, глядя на мать во все глаза. Они медленно стали наполняться влагой, и слезы ручьем полились по горящим щекам.
– А ну шагай, шагай! – закричала мать вне себя от ярости. Она снова схватила его ручонку и сильно дернула; пытаясь удержаться на ногах, малыш схватился за платье матери, но это его не спасло, и он упал на четвереньки. Так он и стоял, не разгибаясь, только губки кривились от плача и из носа текло.
– Смотри, что ты сделал с моим платьем, – воскликнула молодая женщина. Мальчик оставил на нем пятна жира, липкого сахара – в момент падения он держал в другой руке леденец, который валялся теперь раздавленный на тротуаре. – Если ты сию же минуту не встанешь и не пойдешь домой, я тебя так выдеру, что ты у меня сесть не сможешь, – наклонившись, прошипела она ему в ухо.
Мальчик медленно поднялся. Мать снова схватила его за ручонку. В это время заплакал другой ребенок. Он плакал не от обиды или злости, а просто потому, что ему было неудобно сидеть и он чувствовал себя от этого несчастным. Плач малыша подействовал на старшего братишку как толчок: охваченный отчаянием, он снова залился горючими слезами и засеменил вслед за матерью, которая крупным шагом устремилась вперед, толкая коляску с одним ребенком перед собой и волоча за руку другого. Когда она поравнялась с Кейт и Морин, те увидели, что у матери такое же несчастное лицо, как у детей. Заметив, что на нее смотрят, она метнула в сторону женщин вызывающий взгляд, недвусмысленно говоривший: не суйтесь не в свое дело.
Она задержала взгляд на Морин – та была в белом платье на пуговицах, с вышитыми по белому полю голубыми цветами; заплетенные в косицы соломенные волосы лежали по плечам. Взгляд, который устремила молодая женщина на Морин – воплощение всего того, что она потеряла, став матерью двух детей, – был полон боли. Глаза ее затуманились, и теперь уже все трое в слезах медленно двинулись по улице.
– Вот о таком вы ни разу не вспоминали, – заметила Морин. – Почему?
Кейт хотела было ответить: потому что ничего подобного у меня не было. Но промолчала, стараясь припомнить, в самом ли деле не было или ей только так кажется.
После некоторой паузы Морин заметила:
– Если бы я стала женой Уильяма, я была бы избавлена от всех домашних забот. Кормилицы, няньки всю жизнь. Может, я в конце концов и остановлюсь на Уильяме. Ведь это очень подходящая для меня партия, верно? Покуролесила несколько лет – и баста, пора и честь знать.
Морин побледнела; вид у нее был больной, никак не вязавшийся с вызывающей броскостью платья. Едва они вошли в квартиру, Морин кинулась к себе в комнату, на ходу расстегивая пуговицы. Вернулась она в темном, более строгом одеянии. Села, откинула голову, прижавшись затылком к кухонной стене, и закрыла глаза. По щекам ее ручьем лились слезы. Но вскоре она умылась, деловито вытерла лицо бумажными салфетками и вышла на улицу.
В ту ночь Кейт увидела свой сон; сразу же, едва сомкнула веки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73