По вечерам он по-прежнему играл у Тулы, Гертрудис или Анхелики Мерседес, своей бывшей кухарки, которая теперь содержала собственную чиче-рию. Никто уже не мог представить себе Мангачерию без него, ни один мангач не мог и помыслить, что на следующее утро не увидит старика, совершающего свой сакраментальный обход, швыряющего камнями в аур, выходящего из домов с красными флажками или сидящего на солнцепеке, а когда стемнеет, не услышит вдалеке звуков его арфы. Даже по его манере говорить — в тех редких случаях, когда он говорил, — любой пьюранец узнал бы в нем мангача.
— Непобедимые зовут вас за свой стол, — сказала Чунга, но сержант сделал вид, что не слышит их.
— Он всегда такой обходительный, — сказал арфист. — Подошел ко мне поздороваться и обнять меня.
— Своими шуточками эти шалопаи добьются того, что мои подчиненные потеряют ко мне уважение, — сказал Литума.
Пока сержант разговаривал с доном Ансельмо, два жандарма оставались в баре. Чунга наливала им пива, а братья Леон и Хосефино все не унимались.
— Лучше не рассказывайте дальше. Дикарка уж и так загрустила, — сказал Молодой. — И потом уже поздно, маэстро.
— Не грусти, девушка, — сказал дон Ансельмо, протянул руку над столом и, сослепу опрокинув чашку, похлопал Дикарку по плечу. — Такова жизнь, и никто в этом не виноват.
— Стоит этим предателям напялить форму, они уже не чувствуют себя мангачами, даже и не глядят на тебя.
— Жандармы не знали, что это говорилось о сержанте, преспокойно пили себе пиво и разговаривали со мной, — сказала Чунга. — Но сержант знал — он стрелял в них глазами и делал им знаки: мол, подождите, помолчите.
— Кто пригласил этих типов в форме? — сказал Семинарио. — Не пора ли им проваливать. Сделай одолжение, Чунга, выгони их.
— Это сеньор Семинарио, помещик, — сказала Чунга. — Не обращайте внимания.
— Я уже узнал его, — сказал сержант. — Не смотрите на него, ребята, он, наверное, пьян.
— Теперь он привязывается к фараонам, — сказал Обезьяна. — Вот разошелся-то.
— Наш братец мог бы ответить ему, хоть на это пригодилась бы форма, — сказал Хосе.
Молодой Алехандро отхлебнул глоток кофе и сказал:
— Он пришел спокойный, но как только выпил пару стаканов, взбеленился. Должно быть, у него случилась какая-нибудь ужасная неприятность, вот он и срывал сердце — грубил и задирался.
— Не надо так, сеньор, — сказал сержант. — Мы делаем свою работу, за это нам и платят.
— Вы уже понаблюдали за порядком, уже увидели, что здесь все тихо-мирно, — сказал Семинарио. — А теперь уходите, дайте порядочным людям спокойно поразвлечься.
— Не стесняйтесь из-за нас, — сказал сержант. — Развлекайтесь на здоровье, сеньор.
Лицо Дикарки становилось все печальнее, а Семинарио за своим столом корчился от злости — полицейская шкура тоже его улещает, видно, в Пьюре нет больше мужчин, во что превратили этот город, будь он проклят. И тогда к нему подошли Гортензия и Амапола и — хиханьки да хаханьки — немного успокоили его.
— Гортензия, Амапола, — сказал дон Ансельмо. — Ну и имена ты даешь им, Чунгита.
— А что же непобедимые? — сказала Дикарка. — Ведь, наверное, их разозлило то, что он сказал про Пьюру.
— Они исходили желчью, по глазам было видно, — сказал Болас. — Но чего ж от них было ждать, когда они умирали от страха.
Они не ожидали, что Литума такой трус, ведь он при оружии и должен был поднять перчатку, у Семинарио руки чешутся, это и слепому видно, а Рита — тише, а то он услышит, и Марибель — быть драке, а Сандра знай себе хохочет. Немного погодя патруль ушел, а сержант проводил жандармов до двери и, вернувшись, сел за столик непобедимых.
— Лучше бы он тоже ушел, бедняга, — сказал Болас.
— Почему бедняга? — с жаром возразила Дикарка. — Он мужчина и не нуждается в том, чтоб его жалели.
— Но ведь ты сама всегда говоришь про него «бедняжка», — сказал Болас.
— Я его жена, — объяснила Дикарка, и по лицу Боласа скользнула улыбка.
Литума отчитывал их — зачем они потешались над ним при его подчиненных, а они — двуличный ты человек, при них напускаешь на себя серьезность, а потом выпроваживаешь их, чтобы повеселиться в свое удовольствие. Им больно на него смотреть, когда он в форме, просто другой человек, а ему еще больнее смотреть на них, но немного погодя они помирились и запели: они непобедимые, не жнут, не сеют, работать не умеют, знают только пить да играть, знают только жизнь прожигать.
— Надо же, сочинили свой особый гимн, — сказал арфист. — Ах уж эти мангачи, с ними никто не сравнится.
— Но ты уже перестал быть непобедимым, братец, — сказал Обезьяна. — Тебя заарканили.
— Не понимаю, как ты не сгорел со стыда, братец, — сказал Хосе. — Виданное ли дело, чтобы мангач стал полицейской шкурой.
— Наверное, рассказывали о своих выходках и пьянках, — сказала Чунга. — О чем же еще им было говорить.
— Десять лет, дружище, — вздохнул Литума. — Ужас как летит жизнь.
— Выпьем за летящую жизнь, — сказал Хосе, подняв стакан.
— Все мангачи немножко философы, когда выпивают. Заразились от Молодого, — сказал арфист. — Наверное, они говорили о смерти.
— Десять лет, просто не верится, — сказал Обезьяна. — Помнишь про отпевание Домитилы Яры, братец?
— На следующий день после того, как я вернулся из сельвы, я встретил отца Гарсиа, и он не ответил мне на поклон, — сказал Литума. — Он нас так и не простил.
— Никакой я не философ, маэстро, — густо покраснев, сказал Молодой. — Я всего только скромный артист.
— Скорее всего, они вспоминали всякую всячину, — сказала Дикарка. — Они, когда сходились, всегда принимались рассказывать, что они выделывали мальчишками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137