Была среди них и машина какого-то аса с бубновым тузом на фюзеляже, и мощный, хорошо оснащенный оружием «Дорнье-217», и «Юнкерс-88», в котором в сумке убитого стрелка-радиста нашли гитлеровскую «Майн кампф» на русском языке, и военно-транспортный самолет, трехмоторный Ю-52 с целым авиадесантом, десятью рослыми белокурыми парнями, вооруженными до зубов для ведения боя на земле.
Два ордена и несколько статей в московских газетах не вскружили голову Султан-хану. Среди товарищей он оставался все таким же неровным: то сердечным и ласковым, то насмешливым, вспыльчивым и даже немножко злым, но всегда искренним и откровенным.
Лена Позднышева прислала свою последнюю фотографию и письмо. Ее, выпускницу института железнодорожного транспорта, направили в Ростов. С карточки на Султан-хана смотрели уже не озорные, а печальные глаза. Острая боль ожгла сердце. Султан-хан левой рукой схватился за черную перчатку. Под ней горела багровым цветом первая примета его тяжелой болезни. Значит, все. Никогда не станет Лена Позднышева его женой, никогда ему не суждено познать радость разделенной любви. Так и придется жить с этого дня надвое: одна жизнь для всех – жизнь, в которой он должен и может быть прежним Султан-ханом, и вторая жизнь – для одного себя, скрытая от всех на свете, а имя ей – обреченность.
…Капитан беспокойно заворочался на койке и опять посмотрел на своего соседа. Алеша Стрельцов дышал с присвистом. Нижняя губа его была во сне по-детски оттопыренной, на наволочке темнело пятнышко слюны.
Султан-хан прищурил черные глаза. Они у него были тоскливыми, совсем как у подранка. Он выпростал из-под одеяла руку, воровато оглянувшись, снял перчатку. Багровое пятно на ладони еще больше разрослось, да и сама ладонь была по-прежнему вялой, бесчувственной. Султан-хан в последние дни смутно надеялся на какой-то счастливый исход, на ошибку доктора Керима, но вчера обнаружил на своем плече второе круглое пятнышко и бессильно опустился на кровать.
Кто-то из спящих заворочался, и горец поспешно спрятал руку. Надел на нее под одеялом перчатку, чувствуя на бровях неприятные капельки пота. И опять подумал о своей судьбе.
Несколько дней назад вместе с Васькой Воркуном пили они самогон у веселой грудастой Дуси, колхозной звеньевой. Она угощала огурцами, помидорами, тонко нарезанным холодным мясом, и Султан-хан все время чувствовал на себе горячие, чуть влажные ее глаза. Дрожали от смеха завиточки волос на ее белой шее, и понимал он, что только для него смеется она в эти минуты, только ему дарит зовущие взгляды. После третьего стакана им овладело какое-то буйное, бесшабашное состояние. «А вдруг убьют! – подумал он. – Ну и к черту, шайтан меня забери. Убьют так убьют. Жалко, что и губ таких, как у Дуси, больше не увидишь!»
Когда вышел захмелевший Боркун, Султан-хан кинулся к ней, обхватил покатые мягкие плечи. И почти не противилась Дуся, только крикнула разок: «Ну, не балуй!» – нестрого, неуверенно, а потом сама ткнулась головой ему в грудь. Но Султан-хан, едва привлекший ее к себе, тотчас же разомкнул руки. Перед хмельным его взглядом, двоясь, пробежали нехитрые предметы, населявшие Дусину горницу: простенький комод с зеркалом, флакончиками духов, глиняной, облупившейся курочкой-копилкой, и среди них вдруг увидел он то, о чем не хотелось вспоминать, то, что тщательно прятал ото всех, – багровое пятно с зазубренными краями.
– Ладно, Дуся, нэ будем, – ломая русскую речь больше, чем обычно, зашептал он и отстранился.
«…Как же быть? – спрашивал себя Султан-хан. – Можно, конечно, сказать врачам, и они отправят тебя куда-нибудь в далекий тыл. Будешь торчать там в каком-нибудь санатории неизвестно какое время, человек без оружия, раз и навсегда исключенный из круга тех, кто с честью дерется в небе. Подлинный дезертир.
Нет, не устраивает меня такой финал, – решил Султан-хан, – поживу-ка еще в полку, с ребятами, собью пятнадцатого, а там видно будет».
Рассвет выбелил стены избы, скользнул по металлическому чайнику с кипяченой водой, позабытому на столе, выхватил из полумрака угол, где на скамье в кучу были свалены шлемы, планшетки и пояса с пистолетами.
«Непорядок, – подумал Султан-хан, глядя на эту кучу и совсем уже отключаясь от мрачных размышлений. – А если тревога, бомбежка? Надо, чтобы каждый летун все свое держал под руками. Сегодня же объявлю на построении замечание».
Где-то в рощице разноголосо защелкал птичий хор и тотчас же конфузливо умолк – показался, видно, самому себе неловким и ненужным в этой прифронтовой полосе. Зарычали на стоянках «ишачки» и «яки». Рассвет вставал над землей, смелея с каждой минутой, пробуждал людей, звал их к борьбе и к жизни.
Глава седьмая
Алеша Стрельцов после завтрака опоздал на дежурную машину и от самой столовой до аэродрома шел пешком. Около командного пункта он заметил незнакомого человека. В летной фуражке и курточке с «молнией», без петлиц и знаков различия, опираясь на палку с потускневшим серебряным набалдашником, человек, прихрамывая, подходил к штабной землянке. Увидев Алешу, поманил его указательным пальцем.
– Эй, орелик, ты из девяносто пятого аль нет?
Алеша посмотрел на него придирчиво: называет номер полка, а сам неизвестно кто. Говорить или нет? Решил сдипломатничать.
– Допусти м.
– Новенький, значит. Фамилия?
Второй вопрос прозвучал гораздо строже. На широком, в крупных оспинах лице пожилого человека появилась усмешка. Она погнала лучики морщин к странно желтым глазам, бесцеремонно и чуть насмешливо его разглядывавшим. Эти глаза под клочкастыми бровями совсем превратились в щелки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120