– От такого сна и до разрыва сердца недолго.
– Еще бы! – согласился интендант.
Нырко внимательно вгляделся в его розовое, посвежевшее после сна лицо и вдруг подумал: «А что, если бы этот интендант лицом к лицу встретился с гитлеровцами? Хватило бы у него мужества принять бой или же он бросил бы винтовку и поднял вверх руки?»
Федор вздохнул, понимая, что на этот вопрос не в состоянии ответить.
6
Капитан Балашов сдержал свое слово. Он приехал ровно через три дня, но какой-то мрачный, небритый, осунувшийся. Комкая в руках шлем, долго стоял на пороге маленькой комнатки.
– Постой, – окликнул его Нырко, – ты же обещал прилететь вместе со своим шеф-пилотом? Где же Сережа Плотников? Ты что, к матери его отпустил?
– Нет, – уронил Балашов глухо.
– Значит, он у тебя в наряде?
– Нет.
– Так почему же ты его не взял с собою? – искренне удивился Нырко.
– Федя… – трудно заговорил капитан и запнулся, – Федя, – повторил он, беря каждое слово, как с разбега. – Вчера во второй половине дня Сережа Плотников погиб. Сбил два самолета и погиб сам. – Балашов с яростью хлопнул коричневым летным шлемом об пол, бессильно плюхнулся на зеленый стул. – Федя! – сдавленно выкрикивал он. – Какие парни гибнут на этой проклятой войне, когда же это кончится, черт бы его побрал. Ведь мы нашего Сережку в шутку нецелованным звали. Он и на самом деле ни разу в любви не объяснялся. Жить бы ему и жить. Что же теперь старенькая мать его скажет, потерявшая сначала мужа, а теперь и единственного сына!! А ведь он только что собирался ее проведать и ободрить. Где же правда, Федя, и когда же все это кончится, я тебя спрашиваю?
Нырко приподнялся на локтях в кровати, насколько ему это позволяла загипсованная нога, и яростно прошептал:
– Я отвечу на твой вопрос, Виктор. Напрямую отвечу! Ты что же, думаешь, одному тебе война поперек горла, а мне нет? Ему нет? – кивнул он на внимательно слушавшего Птицына. – Тем, кто сейчас погибает в крови на операционных столах, нет? Ты хочешь быстрого конца. Так в чем же дело? Поднимай тогда руки и сдавайся!
На широком, обожженном солнцем лице Балашова мгновенно высохли скупые слезы.
– Федя! – хрипло воскликнул он. – Это ты мне? Да разве я такие слова от тебя заслужил? Разве мы с тобой не вместе на «мессеров» и «юнкерсов» ходили? Пожалей и себя и меня, Федя!
– Черт побери, Виктор, я, кажется, действительно переборщил. Ты уж извини, сам понимаешь, – пробормотал майор, но черные его глаза продолжали пылать гневом. – Однако о том, что тебе сейчас надо делать, я в двух словах скажу. Я сейчас раненый, я никто… А ты боец, и не рядовой боец! Ты теперь целым истребительным полком командуешь. Немедленно возвращайся туда! Будь в десять раз суровее, чем был! И если я только узнаю, что ты выйдешь к летчикам с заплаканными глазами, ты мне на всю жизнь не друг!
Балашов поднял шлем, разгладил его и, побледнев, произнес:
– Слушаюсь, товарищ командир. – Шагнул к двери и на мгновение остановился. – Извини, Федор Васильевич, совсем из памяти выпало. Я же привез тебе письмо, – и положил на стул сложенный вдвое конверт.
7
Лина писала:
«Дорогой Федор! Мне упорно кажется, что лучше прочитать одну яркую страницу из хорошей книги, чем плохую книгу от начала и до конца. Моя яркая страница – это ты, Федя! Как мало мы были вместе: ночь и кусочек дня. До самой своей последней минуты буду помнить, как ты стоял в самом центре клумбы с сорванными гладиолусами, большой, сильный, улыбающийся, как бежал к тебе дежурный врач, чтобы произнести эти страшные слова, сразу пригнувшие всех нас к земле. „Да какие уж тут цветы! Война началась, Федор Васильевич!“ Федя, милый! Только вчера узнала номер твоей полевой почты, и если бы ты представил, как много для этого пришлось затратить сил. Еще в начале июля в нашей городской газете я увидела твой портрет и узнала из подписи, что тебя наградили орденом Ленина за два тарана в одном воздушном бою. Я немедленно кинулась в редакцию, но там меня ожидало горькое разочарование. Усталый человек в роговых очках объяснил мне, как маленькой, что эта фотография разослана во все газеты нашей страны и, конечно же, твоего адреса, их редакция не знает. Очевидно пожалев меня, он дал совет обратиться в фотохронику. Я списалась с фоторепортером, тот пообещал установить твой адрес, и вот я получила ответ. За меня ты не беспокойся. Живется всем нам в тылу хотя и нелегко, но эту жизнь не сравнить с твоей, полной ежечасных опасностей и риска. Первую половину дня я провожу в школе, а после торопливого обеда мчусь на завод к станку: ведь я теперь работаю в цехе, который выпускает продукцию только для фронта.
Береги себя, Федя! Ты не подумай, что я призываю тебя к той осторожности, что граничит с трусостью, совсем нет, но будь всегда осмотрительным и, находясь в воздухе, всегда помни о том, как ждет тебя на земле человек, в тебя безгранично верящий. Говорят, что есть на земле птицы, прозванные „неразлучниками“. Они живут всегда парами, и если умирает самец, умирает и его подруга. Вероятно, я из этой породы. Если бы тебя не было на земле, я не смогла бы жить!»
Нырко спрятал письмо под подушку. Свет в палатах был выключен, остался гореть только в коридорах и операционной. Птицын, который, прихрамывая, уже начинал ходить, вернулся из умывальника и взбивал перед сном подушку:
– Эх, Федор Васильевич, Федор Васильевич, а грустно все-таки.
– Это отчего же, дорогой сосед? – хмыкнул Нырко.
– Жену вспомнил, детишек, – пояснил Птицын. – Их ведь у меня трое. Как-то они там живут, в далеком Кургане, в эвакуации.
Майор не ответил. Он думал о Лине, и ему тоже было грустно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29