Кеннан пришел посвежевший, и сказал, что чувствует себя прекрасно. У всех было отличное настроение. Ни о каких делах уже не говорили, только после обеда Кеннан сказал, что в Америке я встречу круг его друзей. Его две взрослых дочери с детьми будут рады пригласить меня на ферму в Пенсильвании – это их старый любимый дом с детства, «вроде вашего Зубалова», – сказал он улыбнувшись. Да, – поняла я, – он прочел мою рукопись очень внимательно.
Не странно ли это; вот этот человек, недавно еще совершенно незнакомый, сейчас уже знает обо мне так много, что взял на себя устройство моей судьбы. И даже его дочери знают обо мне, и где-то далеко, в США, есть дом, «похожий на Зубалово», куда меня зовут…
Кеннан вскоре уехал. Мне надо было тоже отправляться в свой приют. Но мы все еще сидели в уютной гостиной с кирпичным камином, слушали музыку, и не сговариваясь выбрали Баха. Яннер очень любил Баха, так же как и я. У всех было хорошее настроение и это так соответствовало бурным раскатам и переливам Баха, приходящим к завершению и гармонии.
Я оставалась в этом настроении следующие два дня.
26-го марта , в воскресенье, была католическая Пасха, и мне хотелось отметить праздник – потому что праздник был у меня на душе.
Я пошла в собор Сен-Николя вместе со своим «штатским» стражем, католиком, певшим вместе со всеми гимны на французском и латинском. Епископ Фрибурга говорил проповедь по-французски – вечные, общечеловеческие слова о любви и братстве. Гремело могучее дыхание органа, серебристой рекой лился хор, вокруг было полно цветов, горели свечи… Все стояли на коленях.
Я тоже молилась, потому что простая молитва рвалась из моего сердца: Благодарю Тебя, Господи! Благодарю за все, за все, что Ты даешь мне щедрой рукой. Помоги моим детям! Помоги им, сохрани их, утешь, укрепи. Сохрани и утешь…
Я стояла на деревянной скамеечке, сжав руки, закрыв глаза; рядом полицейский в штатском. Вокруг люди. Полицейский – тоже человек, у него шестеро детей. Нет разницы – православная церковь, берег Ганга или католический собор, – люди везде молят о любви, о помощи ближним, о покое. Я благодарила за все, что давалось мне, и просила милости и щедрости к детям. Никогда еще, нигде, я не молилась так горячо, как в это пасхальное воскресенье в Фрибурге. Меня душили слезы, в глазах темнело, я не могла остановиться. Пасхальная месса была пышной, долгой, торжественной, много раз все опускались на колени, – и это было то, что мне сейчас было нужнее всего.
27-го марта , нужно было спуститься с облаков на землю и заняться делами: познакомиться с моими будущими адвокатами – Эдвардом Гринбаумом и Аланом Шварцем. Мне казалось, что я уже немного понимаю, для чего нужны адвокаты. Но когда разговор зашел о копи-райт'е и его сложностях в моем случае, о договоре с издательством, о больших средствах, которые принесет публикация, об учреждении Благотворительного Фонда и прочих реальных вещах – я почувствовала, что приехала жить в большой город из глухой лесной деревни… Мне стало не по себе, потому что я с трудом понимала говоривших – даже если бы они объяснялись по-русски. Я чувствовала, что многое не в состоянии понять, и наверное буду делать что-то не то. Но делать было нечего, придется переучиваться на ходу и превращаться из деревенской отшельницы в современную горожанку. Яннер тоже сегодня выглядел озабоченным, и после встречи мы не слушали Баха.
Через день, 29-го марта , мы встретились опять. Теперь были еще два швейцарских адвоката, Уильям Штехелин и Питер Хафтер, – точно такая же пара, как американцы: первый пожилой, маститый владелец фирмы, второй – приятный молодой коллега. Обоих молодых, Хафтера и Шварца, я понимала лучше, но все равно все было сложно. Такого рода деятельности в СССР вообще нет, и мне было трудно ее представить себе.
Это был большой деловой день. Я подписала разные документы, передававшие в руки адвокатов все дела с публикацией книги, деньгами, визой. Было ясно, что книга выйдет во многих странах мира, что в США ее издаст Харпер и Роу. Это название – так же как и имя переводчика – не говорило мне ничего; любое имя было бы мне неизвестно. Я просто целиком доверилась в руки людей, пришедших мне на помощь в трудную минуту. Я отправлялась в долгое плавание на корабле с хорошей, дружественной командой – стоит ли думать в этот момент, что делает команда? Они знают свое дело лучше меня. Надо сказать спасибо за то, что меня берут на корабль.
Алан Шварц, тридцатичетырехлетний молодой человек с сединой и мальчишеским лицом, показал мне фотографии своих сыновей: один – рыжий, как морковь. Жена Эдварда Гринбаума – скульптор, она прислала мне каталог своих работ. Слава Богу, – не модернизм, люди похожи на людей, женские головки, детские фигуры, выразительные животные. Вот еще две знакомых семьи в Америке, – я знаю, что Америку я буду «открывать» для себя через людей, через семьи, через детей, а не осматривая достопримечательности. Только так я хотела бы узнавать любую страну.
С этого дня стало ясно, что в апреле я смогу приехать в США.
Следующие несколько дней прошли спокойно.
Все было решено. Оставалось ждать, пока «сработают» таинственные государственные механизмы, и выбросят из своих недр кусочек бумажки, от которого я теперь завишу, мою визу.
Я читала письма, шедшие со всех концов Земли. Это было так странно и необычно! В СССР до меня не доходили даже письма Д'Астье из Парижа, а открытка из Индии шла месяц, – цензура решает, что пропустить, что нет… Сейчас я читала письма от русских из Австралии: меня приглашали к себе, давали советы, с кем связаться в бюро эмиграции в Женеве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127