Ею, как всем известно, можно воспользоваться в уборной. Но – чтобы ее читать?!
– Сколько мы вам должны? – скучно спросила она, вставая и собираясь покинуть консультацию. Спросила, не скрывая своего разочарования, даже презрения к этому учреждению, а Дайлис сказал, что ничего не должны поскольку на глупые вопросы он не отвечает и денег в таких случаях не берет.
Он снова попытался ей напомнить что она находится в советском учреждении, в лучшей в городе юридической консультации, где стоит переходящее красное знамя, висят вымпелы победителя социалистического соревнования и портреты вождей, а не в синагоге или какой-нибудь частной лавочке, но недобрый взгляд старухи говорил о том, что лучше бы она была как раз в одном из этих последних мест, где нет портретов, не висят даже вымпелы, но зато, может быть, там…
– Роза – сказала она не без ехидства, – может, мы, и правда, пойдем у синагогу, как нам советует товарищ заведующий?
Расстались они во всяком случае не дружески.

* * *

Чего только не выдумает жизнь, чтобы посмеяться над теми, кто меньше всего приемлет над собой насмешку?
С тех пор, как две курьезные женщины из районного городка Н. побывали у Дайлиса в юридической консультации прошло около года. И вот однажды довелось Дайлису побывать в командировке в их городке, там он разволновался, перенес инфаркт, и болезнь надолго приковала его к больничной койке. А поскольку был он человек одинокий, никого из близких у него давным-давно не было, то и мытарился бы он там Бог знает, сколько времени, всеми забытый и никому не нужный, если бы случайно не обнаружили его в местной больнице две его тамошние клиентки и не забрали к себе
Они оказались душевными людьми, довольно быстро подняли его на ноги, и домой, в Одессу, он возвращался уже не один а с новой женой. Вернее, вначале Роза, с ним приехала в качестве доброй знакомой, чтобы за ним ухаживать, потому что Дайлис, и поднявшись с постели был долгое время совершенно беспомощен, а после у него и осталась, и из просто «Розочки», как с некоторым привкусом ехидства вначале называли ее соседи, как-то так незаметно превратилась в «Розалью Семеновну, жену Дайлиса». А еще некоторое время спустя, продав в П. свой маленький частный домик, сюда перебралась и ее мать, и все они трое зажили относительно спокойно и ладно. На первых порах, во всяком случае.
Роза в Одессе заметно похорошела, настолько – насколько это было вообще для нее возможно. Она выкорчевала с лица все свои конские хвостики и выжгла бородавки, сo временем на нем даже несколько расправились морщины. Выражение удовлетворенностью жизнью теперь никогда не сходило с ее лица: наверное, Дайлис, несмотря на перенесенную болезнь, был все же неплох и смог ей обеспечить место в раю.
Неплохо на первых порах почувствовала себя в Одессе и мать Розы. Старуха быстро освоилась на коммунальной кухне и во дворе, где ее вначале сочли несколько провинциальной и простоватой, но затем вынуждены были признать живость ее ума и образность речи. – «Товарищ Дайлис, – говорила она, – Михаил Рафаилович, посмотрите, какое яблочко вам принесла теща. Потому, что оно красивое, як отая молодая девушка у шестнадцать лет и такое вкусное. И кушайте на здоровье!…»
К тому же обе женщины оказались на редкость деятельными и предприимчивыми. Роза – по профессии она была медсестрой – сразу устроилась на работу, а после работы бегала по частным вызовам или на древней, как мир, зин-геровской швейной машине шила передники, наволочки и такое прочее, а мать на другой день все это несла на базар, так что и материальное положение семьи было не из худших. Это несмотря на то, что Дайлис после своего инфаркта на работу уже не вернулся, и пенсия его была ничтожно мала. И все же прочным в этой семье мир не был и долго не просуществовал. Сначала Дайлиса стала раздражать очень уж бурная частно-предпринимательская деятельность обеих женщин.
– Я – коммунист! – кричал он. – За всю свою жизнь я никогда ни одной копейки, кроме как свою честно заработанную зарплату…
А старуха замечала:
– Как вам нравится этот коммунист из голой задницей? Так если бы не мы с Розой, что мы с ней целые дни бегам, как две сумасшедшие, и, что уже все с нас смеются, – хотела б я знать, или б он имел каждый день себе на обед тарелочка куриный булён и кусочек курочка? Кусочек что-то другое б он имел!
И она почему-то при этом зарывала один глаз и, широко раскрыв второй, смотрела им вбок, в сторону, как если бы то другое, ниоткуда и не могло прийти, как только со стороны, сбоку, или даже из-за спины, где, наверное до поры до времени и прячется все нехорошее, нечистое.
Нет, она, разумеется всеми способами демонстрировала свое уважение к Дайлису, всем постоянно повторяла, что такого зятя нет больше ни v кого ни в Одессе, ни даже в Балте и в Кодыме; «даже у Волегоцулово». Гордилась она вроде бы и тем, что ее зять – бывший адвокат, что соседи постоянно обращаются к нему за советами, и райком (общество знаний) просит прочитать лекцию, где его будет слушать множество людей, а он, выходит, самый из них образованный и самый умный: ругает американский империализм изничтожает богов, но стоило ей увидеть корешок денежного перевода за такую лекцию, как ее вдруг всю словно передергивало и со всем свойственным ей сарказмом (один глаз закрыт) она замечала:
– А! У нас, у Волепоцулово на базаре был до войны сумасшедший Монька. Тоже ходил на базар разговаривать за бога и песни спивал… Так ему, между прочим, платили больше…
Не упускала она и случая – со временем, впрочем, – устроить Дайлису какую-нибудь мелкую пакость:
1 2 3 4 5