— Как! Не в музыке?.. Так в чем же тогда, скажите, пожалуйста?— Вы сами отлично знаете, а я не скажу, потому что это не совсем пристойно.— Тем более вы должны сказать.— Вы требуете?.. Пеняйте на себя!.. Знаете, что вы делаете с вашим роялем?.. Флиртуете.— Вот еще!— Да, да. Вы ему говорите: «Милый рояль, душка рояль, скажи мне какую-нибудь любезность, поласкай меня, поцелуй меня!»— Да замолчите! — обрывала Колетта, полусмеясь, полусердито. — Вы не имеете ни малейшего понятия об учтивости.— Верно, ни малейшего.— Вы дерзкий… А если даже это так, разве это не значит, что я по-настоящему люблю музыку?— Нет уж, смилуйтесь, не будем примешивать сюда музыку.— Но это же сама музыка! Красивый аккорд — ведь это поцелуй!— Вот вы и проговорились.— Разве не правда?.. Почему вы пожимаете плечами? Почему вы хмуритесь?— Потому что мне противно слушать.— Час от часу не легче!— Мне противно слушать, когда говорят о музыке как о распутстве… О, вы в этом не виноваты! Виновата ваша среда. Все это пошлое общество, которое вас окружает, смотрит на искусство как на какой-то дозволенный разврат… Ну, довольно! Сыграйте мне сонату.— Нет, нет, поговорим еще немного.— Я здесь не для того, чтобы разговаривать, а чтобы давать вам уроки музыки… Ну, шагом марш!— Вы очень любезны! — замечала Колетта, раздосадованная, но в глубине души восхищенная этим грубоватым обращением.И Колетта играла заданный урок, стараясь изо всех сил, а так как способности к музыке у нее были, то получалось вполне прилично, иногда даже довольно хорошо. Кристофа трудно было провести, и в душе он смеялся над ловкостью «продувной девчонки, игравшей так, точно она чувствует то, что играет, хотя в действительности ничего не чувствует». Он проникался к ней какой-то насмешливой симпатией. А Колетта пользовалась любым предлогом, чтобы возобновить разговор, занимавший ее гораздо больше, чем урок. Тщетно Кристоф отговаривался тем, что не станет высказывать все свои мысли, потому что боится оскорбить ее, — ей всегда удавалось добиться своего; и чем оскорбительнее были слова Кристофа, тем меньше она обижалась: в этом и заключалось ее развлечение. Но так как Колетта была тонкая штучка и понимала, что Кристоф больше всего любит искренность, то не уступала ему ни пяди и спорила до слез. Расставались они, как самые лучшие друзья.
И все же никогда у Кристофа не возникло бы ни малейшей иллюзии насчет этой светской дружбы, никогда не установилось бы между ними и тени интимности, если бы в один прекрасный день Колетта не сделала ему признания — невзначай или из прирожденного кокетства.Накануне у ее родителей был прием. Колетта смеялась, болтала, флиртовала напропалую; но на следующее утро, когда Кристоф пришел на урок, она встретила его утомленная, измученная, поблекшая, с лицом в кулачок. С трудом она выговорила несколько слов и казалась вся какой-то потухшей. Она села за рояль, играла вяло, наврала, попробовала поправиться, опять сбилась, оборвала игру и сказала:— Нет, не могу… Извините… Может быть, немножко погодя…Кристоф спросил, не больна ли она. Она ответила, что нет.«Просто не в настроении… С нею это бывает… Смешно, конечно, но не надо на нее сердиться…»Он предложил перенести урок на другой день, но она упросила его остаться:— На минутку… Сейчас все пройдет… Какая я глупая, правда?Он чувствовал, что ей не по себе, но не хотел расспрашивать и, чтобы переменить тему разговора, сказал:— Вот что значит слишком блистать на вечере! Вы совсем вчера себя не щадили.Колетта насмешливо улыбнулась:— А вот про вас этого сказать нельзя.Кристоф звонко рассмеялся.— Вы, кажется, не произнесли ни одного слова, — продолжала она.— Ни одного.— А между тем у нас были интересные люди.— Да, редкостные болтуны и умники. Я теряюсь, когда наблюдаю вашу французскую бесхарактерность, — тут все понимают, все прощают и ничего не чувствуют. По целым часам говорят о любви и об искусстве! Просто тошнит.— Однако это должно бы вас интересовать, — если не любовь, то, во всяком случае, искусство.— Об этих вещах не говорят: их делают.— А если не можешь делать? — спросила Колетта, скривив губы.— Тогда предоставьте это другим, — со смехом отвечал Кристоф. — Не все созданы для искусства.— А для любви?— И для любви.— Сжальтесь! Что же нам тогда остается?— Семья, хозяйство.— Благодарю покорно! — обиженно проговорила Колетта.Она снова попробовала играть, снова наврала, ударила по клавишам и жалобно простонала:— Нет, не могу!.. Положительно я ни на что не годна. Думаю, что вы правы. Женщины ни на что не годны.— Сознаться в этом — уже чего-то стоит, — добродушно заметил Кристоф.Она посмотрела на него пристыженным взглядом девочки, которую бранят, и сказала:— Не будьте таким строгим!— Я не говорю дурно о хороших женщинах, — весело возразил Кристоф. — Хорошая женщина — рай на земле. Но только рай на земле…— …никто никогда его не видел.— Я не такой пессимист. Я говорю: да, я его никогда не видел, но очень возможно, что он существует. Я даже решил, что отыщу его, если вообще он существует. Да, это не так легко. Хорошая женщина и гениальный мужчина — редкие птицы.— А остальные мужчины и женщины, значит, не в счет?— Напротив! Только остальные и идут в счет… для света.— А для вас?— Для меня они не существуют.— Вы строги! — повторила Колетта.— Как вам сказать! Надо же кому-нибудь быть строгим. Хотя бы для блага других!.. Если бы в этом мире не было разбросано немного камней, его затянуло бы тиной.— Да, верно, вы счастливый — ведь вы такой сильный! — печально сказала Колетта. — Но не будьте слишком строги к людям — особенно к женщинам, если они слабы… Вы не представляете себе, как нас тяготит наша слабость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158