— Анни, — жалобно позвала шепотом рыженькая.
— Что тебе?
— Я голодна… Нельзя ли чего-нибудь поесть?..
— Ну, конечно, деточка. Почему ты сразу не сказала, что не обедала? Чего тебе хочется?
— Сосисок с горчицей, — задыхаясь, ответила рыженькая, глаза ее расширились и наполнились слезами.
Анни Фере подозвала официанта и заказала порцию сосисок. Заметив, что тот колеблется, певичка прибавила:
— Да, да, ступайте, это не за счет заведения. Я сама уплачу. Наклонившись к подруге, Анни тихо сказала:
— До чего подлы здесь лакеи!
Через несколько минут официант возвратился с дымящимся блюдом. Рыженькая схватила рукой сосиску, окунула ее в горчицу и откусила большой кусок.
— Ешь прилично, — шепнула певичка. — Он смотрит на нас. Уже в третий раз. Только не подавай виду, что замечаешь.
С минуту она глядела на подружку, которая вооружилась ножом и вилкой и старательно, в полном молчании, поглощала одну сосиску за другой. По мере того как девушка насыщалась, на ее худом, остреньком и веснушчатом личике с нарумяненными скулами появлялись живые краски.
Оркестр исполнял какую-то оглушительную американскую песенку.
— Сказать по правде, сердце у меня отзывчивое, — проговорила Анни Фере. — Когда я вижу, что такая славная крошка голодает, у меня душа болит… А знаешь, ведь ты прехорошенькая.
Она поднялась со стула.
— Ладно, теперь самое время идти. Ты поняла, что я тебе сказала? Смотри, не оплошай.
Подружка, не переставая жевать, только тряхнула пылающей гривой. — Не забудь накрасить губы, — напомнила Анни.
Покачивая крутыми бедрами так, что ее длинное черное атласное платье сразу же зашуршало, она пересекла круг, где танцевали несколько пар.
— Итак, милый Люлю, ты даже не здороваешься? — воскликнула она, останавливаясь возле столика, за которым в одиночестве сидел Моблан, уставившись на ведерко с шампанским.
— Я вас не знаю, мадемуазель, и не понимаю, что вам от меня угодно, — ответил он, окидывая рассеянным взглядом зал.
У него был низкий, тягучий и хриплый голос. Он говорил недовольным тоном, почти не раскрывая рта, в котором торчала сигарета.
— О Люлю! Неужели ты сердишься на меня за то… за то, что произошло тогда!
— Вы изволили посмеяться надо мной, мадемуазель, я вас больше не желаю знать. Я считал вас благоразумной девицей, а вы, оказывается, не лучше других! К тому же я твердо решил больше не иметь дела с женщинами вашего круга.
— Каждый может совершить неловкость… Нельзя же из-за этого ссориться, — сказала певичка.
И она так низко наклонилась над столом, что Моблан без труда мог заглянуть в глубокий вырез корсажа. Выпуклые голубые глаза уставились на ее грудь, затем Люсьен с деланным равнодушием отвел взгляд в сторону.
— Если хотите знать, я нынче утром даже вычеркнул ваше имя из списка тех, кто будет приглашен на мои похороны. Вот вам! — заявил он.
Потом откинулся на спинку стула, чтобы полюбоваться произведенным эффектом. Анни Фере, усматривая бог весть какую связь между приглашением на похороны и завещанием, воскликнула:
— Ах! Нет, Люлю, ты этого не сделаешь! Ты и вправду хочешь меня огорчить? Знаешь, ты ведешь себя не очень-то шикарно, нет, нет, совсем не шикарно! А впрочем, какое это имеет значение? Ты еще всех нас переживешь…
Лесть сыграла свою роль. Все же Моблан проворчал:
— Люди, которые со мной дурно обошлись, для меня попросту больше не существуют, да, не существуют…
Но взгляд выпуклых голубых глаз снова проник за корсаж. Певичка едва заметно повела плечами, и Моблан отчетливо увидел, что грудь ее ничем не стянута.
— Ну ладно, присядь, выпей стаканчик, — сказал он, указывая на стул.
— О, это уже куда любезнее! Узнаю моего Люлю.
Анни бросилась к нему на шею и вымазала губной помадой шишковатый лоб.
— Хватит, хватит, — проворчал он, — еще обожжешься. Мы друзья — и только…
Он смял наполовину выкуренную сигарету, мокрый кончик которой был весь изжеван, его крупные желтые зубы привычно стиснули новую сигарету, затем он спросил:
— Что это за малютка с тобой сидела?
— Там? А, это Сильвена Дюаль, прелестная девочка.
— Это ее настоящее имя?
— Нет, сценическое. Знаешь, она из хорошей семьи! Папаша, конечно, противился тому, чтобы она шла на сцену, и ей пришлось покинуть дом. Это вполне естественно, в ее годы я сама была такой, в душе у нее пылает священный огонь.
И Анни принялась рассказывать трогательную, но избитую историю о родительском гневе, о благородной бедности, о нетопленной комнате, где приходится учить роли, и о доброй подруге, которая знает, как тяжела подобная жизнь, потому что сама прошла через эти испытания, и всеми силами хочет помочь бедной девочке.
— Мила, очень мила! — бормотал Люсьен Моблан, покачивая головой. — И… талантлива?
— Необыкновенно. Пока еще только дебютирует. Но, поверь, она живет лишь ради искусства.
— Хорошенькая, воспитанная, талантливая, смелая, — перечислял Моблан. — Стало быть, по-твоему, ей следует помочь? А? Надеюсь, она благоразумна?
Анни Фере, не смущаясь, выдержала его вопрошающий взгляд.
— О, еще как благоразумна! Даже слишком, — ответила она. — По-моему, у нее никого нет. Это сама чистота, она просто дикарка.
— Отлично, отлично, — пробормотал Моблан. — Так оно и должно быть.
Он поманил пальцем метрдотеля и глазами указал на столик, за которым сидела Сильвена Дюаль. После короткого разговора метрдотель возвратился и объявил, что «барышня ответила отказом».
— Я ж тебе говорила! — торжествующе воскликнула Анни. — Постой-ка, я сама с ней потолкую, а то она ни за что не подойдет.

Не дожидаясь исхода вторых переговоров, метрдотель поставил в ведерко со льдом новую бутылку шампанского.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18