Мальчик чувствовал уже приближение исступления, которое должно было закончиться припадком падучей. Две или три тысячи человек, твердо уверенные в божественном происхождении его откровений, почтительно, отчасти боязливо смотрели на него. Он сам был убежден, что его видения, внутренние голоса и воспоминания библейских текстов, которыми наполнили его помутившийся ум, были выражением Божьей воли. Ишабод стоял, закинув голову, закрыв глаза, простирая руки к небу. Его грудь порывисто опускалась и приподнималась. Зеленоватая бледность покрыла лицо. Капли холодного пота катились по лбу. Время от времени его веки судорожно раскрывались, показывая потухший, безжизненный зрачок. Севенцы с благоговейным страхом наблюдали эти явления, казавшиеся им сверхъестественными. Все обнажили головы и преклонили колена. Табуро, которому не хватало сил долее держаться на ногах, повиновался бессознательному подражанию: он опустился на колена, крепко стиснув руки. Уверенный, что близок его последний час, он обратился к Богу с одной из тех молитв без слов, которые скорее походят на отчаянный вопль чувства самосохранения, чем на вдохновенное проявление религиозности.
– Дух снисходит! Вот дух, вот он! – проговорил наконец мальчик.
Казалось, он к чему-то прислушивался с минуту и, словно повторяя слова, которые звучали в нем, он продолжал прерывающимся, резким и сиплым голосом:
– Дитя мое, говорю тебе: день Предвечного наступил. Отныне Предвечный обрушит на преступный народ свой страшный гнев. Он искоренит идолопоклонство. Он растерзает грешников, как лев, ринувшийся на добычу... Дитя мое, созови птиц небесных, дабы они пожрали кровавую жертву, что предназначается Мне! Да пожрут они плоть моавитянина, как пожрали плоть моих детей, моих избранников. Орлы и коршуны да понесут в свои гнезда кровавые куски в пищу своим птенцам! Дитя мое, говорю тебе: моавитянин должен умереть для того, чтобы хищные птички получили свой корм. Вавилон! Вавилон! Уничтожьте Вавилон! И да не спасется ни один, дитя мое, ни один! Вихрь моего гнева вспыхнул пожаром на всех четырех концах света. Так да исполнится моя воля, дитя мое, я говорю, я говорю!
При последних словах дыхание Ишабода становилось все более прерывистым. На губах его появилась белая пена, члены его подернулись судорогой, голос пресекся, лоб стал багрово-красным, горло чрезмерно вздулось. Вдруг мальчик упал навзничь и замер в сильнейшем припадке падучей. Севенцы, взволнованные, устрашенные всем виденным, полагая, что глас Божий требует крови, воскликнули в диком исступлении:
– Смерть язычнику!
– Глас Божий обрекает его на смерть, как и суд людской, – сказал Эспри-Сегье.
– Ты слышал? Дух Божий готов принять тебя в жертву, она ему приятна, – обратился Ефраим к Табуро. – Молись, молись! Не успеет солнце подняться до вершины этой скалы, как твоя душа предстанет перед своим Судьей.
Табуро зашатался и лишился чувств.
– Приведите его сообщницу! – приказал Ефраим. – Кто осуждает волка, осуждает и волчицу.
Психея появилась среди этой многочисленной толпы в сопровождении двух горцев. Она шла твердыми шагами, черпая неестественную силу в своем лихорадочном возбуждении и ненависти. Ее большие, блестящие, смелые глаза искали Изабеллу: в эту страшную для нее минуту она хотела кинуть ей вызывающий взгляд. Не видя севенки, она бросила на Кавалье взгляд, полный жгучей ненависти: ведь это был другой смертельный враг Танкреда. Наоборот, Кавалье, увидев это молодое очаровательное личико, полное решимости, эту стройную фигурку, изящество и гибкость которой так хорошо обрисовывались лангедокским нарядом, окинув взглядом это прелестное созданье, столь изящное, столь новое для него, почувствовал, что краска бросилась ему в лицо. Что-то вдруг сжало его сердце, какое-то непонятное, глубокое, мгновенное потрясение. Почти ужаснувшись этому неожиданному впечатлению, он приписал его глубокому и мучительному чувству жалости, которое внушала ему злополучная участь этой молодой женщины. Он с ужасом сознавал всю невозможность вырвать ее из рук смерти, после того как высказался пророк. Сам Жан не верил ни в какие божественные откровения или, вернее, не мог себе уяснить исступление маленьких пророков, но он сознавал, что вся сила мятежа кроется в них, что действительный или ложный глас Божий один только был в состоянии поддержать севенцев в той отчаянной борьбе, какую они затеяли. Оттого нечего было и думать в самом начале возбуждать малейшее противоречие повелениям пророков. Тем не менее, ему казалось ужасным допустить гибель этой очаровательной молодой девушки.
Ефраим и почти все горцы, равнодушные к соблазнам красоты, с диким нетерпением рассматривали Психею. Среди обитателей долины, пожалуй, нашлись бы сердца доступные жалости, но воспоминание об убийстве Фрюжейра, но слепая вера в приказание, выраженное пророком, заглушали их добрые чувства.
– Ты умрешь вместе со своим сообщником: глас Божий решил твою участь. Поторопись! Молись – сказал Ефраим.
Нервный румянец, игравший до сих пор на лице Психеи, сменился мертвенной бледностью. Она дрожала и, казалось, вся ее смелость, вся ее жизнь сосредоточилась лишь в ее глазах, засверкавших невероятным блеском.
– Итак, я умру, – произнесла твердым голосом Психея. – Но убивать женщину – это подло!
– Молись! – не отвечая ей, сказал Ефраим. – Умри христианкой, и тебе воздадут почести погребения, а их, по милости твоих, были лишены его мать и бабушка, которых паписты волочили на плетне. – Лесничий указал на Кавалье.
– Но я ведь не сделала вам ничего дурного!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154