Разрыв уже вполне определился. Сюда, на стан Глафиры, тянуло его непреодолимо.
Глаша мало принимала участие в мужском разговоре. А после отъезда Николая она поднялась, сухо попрощалась с мужчинами и ушла в вагончик. В отблеске костра Мартьян с тоской проводил ее высокую, складную в брюках фигуру и, заслышав скрип двери, склонился к костру.
– Вот же, пропадает бабеночка, сад-виноград, – помешивая обгорелой палкой тлеющую золу, говорил Архип.
– Помолчал бы, старый, – сдерживая приступ ярости, отвечал Мартьян, чувствуя, что ему надо уходить, но у него не хватало сил подняться.
– Ты, конечно, глаз косишь на молодку, известное дело… – будто не слыша слов Мартьяна, продолжал Катауров. – На чужую тянет, как на первую дыньку. Только свою, яловую, куда денешь? Она у тебя вона какая, Варька-то. Разве ей такой мужик нужен? Ей гвардеец под стать, чтобы усищем пощекотал, до визгу…
Над горами, словно заблудившись в набегающих тучках, плавала ущербная луна, нащупывая блеклым светом длинную от вагончика тень.
– А ты, Мартьян, такой же гвардеец, как я, например!
Слушая болтовню Архипа, Мартьян злился на себя и на весь белый свет.
– Мы с тобой что? Ты хромаешь на одну, а я на другую ногу. Мы оба порченые, брат, шабаш! Вот какая мы гвардия. Спутанные меренки мы с тобой, едрена корень… – заключил Архип и, скрипя протезом, встал и пошел к своему шалашу.
Возвращаясь к своему стану, Мартьян знал наперед, что скажет ему Соколов. Так и теперь…
– Ты не извиняйся, а выслушай.
– Слушал, Михаил Лукьянович, не раз. На один и тот же мотив поешь.
– У меня одна песня. Не тронь Глафиру. У тебя жена есть.
– Черствый пирожок и начинка старая. Оставим, Миша, разговор для другого раза.
Но разгневанному Соколову уже трудно было остановиться.
– Глафира – начинка не для твоего пирога, понял! Посадил себе царька в голову и блажишь? Последний раз хочу добром предупредить.
– Говори уж все, – попросил Мартьян.
– Если не я скажу, так партийная организация выразит свое мнение.
– Решил создать персональное дело, так, что ли? – грустно усмехнувшись, спросил Мартьян.
– Ежли жену бросишь, придется… Так не оставим. В сущности, Варвара права. Тошно ей, поди, от твоей мудреной философии, потому и жену проглядел, теперь за Глашу цепляешься. Не выйдет, Мартьян. Я этого не допущу. Сегодня же к ней съезжу и круто поговорю. Про вас в Дрожжевке девчата уже частушки сложили. Глафира пока живет в моей семье, и не хочу я, чтобы на нас пальцем тыкали.
Михаил Лукьянович пустился в рассуждение о коммунистической морали, о поведении в семье, тем более когда в ней муж и жена коммунисты, как, например, у него и Голубенкова.
Мартьян слушал его и молча поглядывал на небо. Над хребтом грузно клубилась темная, синяя туча, прорезаемая сверкающей молнией. Налетевший с гор ветер погнал на хлебном поле золотом блеснувшие на солнце пшеничные волны. Почувствовав боль в ноге, Мартьян потер коленку, дождавшись конца воспитательной речи Михаила Лукьяновича, сказал:
– Ладно, Миша, персоналку заведешь на меня потом. А сначала дай мне провести испытание в последний раз. Я заменю иглы и на втором битере. Понимаешь теперь, в чем наша ошибка?
– Оставь свои фантазии. Слушать не хочу.
– Уверяю тебя!
– Вздор! Вон сюда главный инженер едет. Будет нам баня.
Соколов шагнул к приближавшейся машине.
– Стоите, знаменитые? – вылезая из кабинки, крикнул Спиглазов.
Он был очень расстроен. Серые глаза смотрели строго и недружелюбно.
– Кукарекуем, Роман Николаевич. – Соколов объяснил причину поломки, взглянув на Мартьяна, добавил: – А тут еще у меня изобретатель нашелся. Снял иглы…
– Почему же нож не поставили? – прервал его Спиглазов.
– Нож ставили, все равно полотно забивается. Агрегат не приспособлен к такой соломе, – ответил Мартьян.
– Ты уж, изобретатель, помалкивай. Я сам объясню, – сказал Соколов.
– Если мы еще план уборки сорвем, гроб нам всем.
Спиглазов мрачно насупился. Взглянув на Соколова, прибавил со вздохом:
– Мне с тобой поговорить нужно. Пойдем. Такие дела творятся!..
Спиглазов взял Соколова под руку и повел по заросшей ковылем меже. Мартьян, собрав в сумку инструменты, направился к комбайну.
– В «Известиях», говоришь? – ошеломленно спрашивал Соколов. – И опять Чертыковцев?
– Подписал полностью, – растерянно жуя в губах папиросу, ответил Спиглазов. – Статья чуть ли не на половину полосы. Все руководство рубанул под корень. Дирекцию, партийную организацию.
– Что же Молодцов? – спросил Михаил Лукьянович.
– Он как прочитал и сразу в постель – приступ!
– Наповал, значит?
– Прочитаешь – почувствуешь, что это такое. Позор на весь Советский Союз. По сравнению с этим пасквилем заметка «Арбузная трасса» – детский лепет…
– Почему же ты газету не захватил?
– Второпях на столе забыл. Недаром, значит, недавно какой-то газетчик наведывался, меня обхаживал. У Яна Альфредовича полдня сидел.
– Наверное, нужно срочно партбюро собрать, – сказал Соколов.
– Само собой. Говорил тебе тогда, нечего с ним миндальничать. Надо было дать по зубам так, чтобы на всю жизнь запомнил, склочник.
– Что ж теперь говорить! Надо сначала самому прочесть, – задумчиво проговорил Соколов.
– Вагалянская прислала телеграмму. Министерство протестует. Опровержение будет писать.
– Что написано пером… – Соколов не договорил и глубоко вздохнул.
У него еще первая заметка до сих пор в печенках сидела.
Ходили по меже часа два, советовались, решали, но так ничего пока и не решили. Небо заволокли тучи. Погода явно портилась.
– Что с комбайном думаешь делать? – спросил Спиглазов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103