Но больше всех изменилась я. Казалось, я утратила всю ту привлекательность, которую обрела, став женой Бевила. Я старалась соответствовать — и не без успеха — средневековой моде, которая оказалась мне так к лицу — достаточно вспомнить хотя бы топазовое платье. Люди говорили обо мне: «Она не красива в обычном смысле этого слова, но ее странная, нездешняя внешность весьма привлекательна». Я знала, что в необычном наряде смотрюсь хорошо, даже среди красавиц, и хотела выглядеть необычно — ради Бевила.Но с появлением Джессики чары потеряли силу. Я чувствовала себя неказистой, как когда-то в детстве, и это отражалось на моей внешности. Моя хромота стала заметней, а может быть, дело было просто в том, что в счастливые времена мне удавалось о ней забыть; нынешняя же пора никак не подходила под это определение.Но что хуже всего, я стала подозрительной. Я никому не верила, за всеми следила, была постоянно настороже, и с каждым днем эта новая привычка все укреплялась.Сколько я ни старалась обуздать свою ревность и страхи, они все равно одолевали меня.С тех пор как я привезла Бенедикта в Менфрею, мы стали близкими друзьями. Наверное, я заняла в его сердце место матери, которой ему недоставало; я проводила с ним по нескольку часов каждый день, и он с нетерпением ждал моего прихода. Иногда я брала его на прогулку или отвозила в дом на острове: переправа в лодке приводила его в полный восторг.Однажды утром, примерно через неделю после появления Джессики, Бевил уехал в Ланселлу один, и я отправилась в детскую к Бенедикту.Джессика встретила меня прохладной улыбкой, которую я про себя уже начала сравнивать с улыбкой Джоконды. Она выглядела очень опрятно и, разумеется, блистала красотой в сиреневом платье с кружевным воротничком и манжетами. Нарядов у нее было немного, но во всех чувствовался безупречный вкус. Этого у нее не отнимешь — она знала, как одеться, чтобы подчеркнуть достоинства своей внешности, — а может, к подобной красоте просто шел любой наряд. Как всегда в ее присутствии, я почувствовала себя неловко и подумала, не этого ли она и добивается, глядя на меня своими холодными глазами. Она двигалась с недоступной мне грацией, и в любом ее жесте таилось очарование естественности.— Я пришла проведать Бенедикта, — сказала я.— Он играет в кубики.— Думаю, я возьму его погулять. Может, мы поедем на остров — если ветер стих. Он это любит.— Сегодня утром он уже гулял. Боюсь, он слишком устанет, будет капризничать, не станет есть. Знаете, у детей часто так. — И она обезоруживающе улыбнулась мне.— О, но… — начала было я.— Если б я знала, что вы придете, я бы перенесла прогулку. Но я полагаю, что режим дня очень важен.— Я понимаю.Я подошла к двери детской. Джессика не отошла от меня ни на шаг.— Пожалуйста, не говорите ему, что собирались взять его на остров.— Вы боитесь, что он станет проситься туда?И снова она улыбнулась:— Ну, конечно, станет. Но я знаю, что он переутомится.Я вошла в комнату:— Привет, Бенни.— Привет! — Он даже не взглянул на меня. Но это еще ничего не значило: просто Бенни увлекся постройкой дома из кубиков.— Пришла твоя тетя, — с укором заметила Джессика.— Я знаю. — Он все еще не поднимал глаз. Джессика улыбнулась мне. Я опустилась на колени и стала рассматривать дом из кубиков.— Он вот-вот упадет, — предупредила я мальчика.Бенни кивнул, все еще не глядя на меня, — и в ту же секунду кубики рассыпались по полу. Бенедикт восторженно завопил.Потом он схватил один из кубиков, но, к несчастью, цветная картинка на нем немного порвалась. Он мрачно заявил:— Нужна Джесси.Я взяла у него кубик и сказала:— О, это легко можно приклеить.— Бедный кубик хочет Джесси, — повторил малыш.Джессика взяла у него игрушку.— Я и другие заклеивала, — пояснила она. — Я займусь им, Бенни.И, обернувшись ко мне, слегка приподняла брови, словно говоря: «Вы же знаете, дети есть дети».Но все это тоже показалось мне дурным знаком.Теперь Джессика обедала с нами каждый вечер. Три ее выходных платья — черное, серое и синего бархата — были очень простыми и, вне всякого сомнения, дешевыми, но она ухитрялась выглядеть в них потрясающе; я же в своих нарядах — некоторые из них я купила в Париже во время медового месяца — чувствовала себя неуклюжей и не к месту расфуфыренной. Само ее присутствие действовало на меня так; более того, у меня временами появлялось неприятное ощущение, что этого она и добивается.По-хорошему, жаловаться было не на что. Сторонний наблюдатель просто сказал бы, что Джессика своей красотой невольно затмевает остальных. Но я чувствовала, что она об этом знает и в глубине души торжествует.За столом она, словно магнит, притягивала к себе внимание всех мужчин. Сэр Энделион был галантен; Бевил все время помнил обо мне и всячески старался вовлечь меня в беседу, но я догадывалась, что он делает это специально, чтобы скрыть свои истинные чувства; даже Уильям Листер, который тоже обедал с нами, не прятал своего восхищения.Если бы Джессика была просто хорошенькой легкомысленной простушкой, как бедная Дженни, это еще куда ни шло. Но тут все обстояло иначе. Она была умна и образованна и, как я со страхом обнаружила, неплохо разбиралась в политике, которая, разумеется, чаще всего становилась темой обсуждения за обеденным столом.Говорила она негромко, но благодаря плавной неспешности речи и безупречной дикции все всегда слышали ее слова.Леди Менфрей, сидевшая во главе стола, когда разговор заходил о политике, пыталась сделать вид, что увлечена беседой, но я хорошо знала, что на самом деле она размышляет, не следует ли ей заказать еще синей шерсти для гобелена, или о том, не простудился ли Бенедикт, если он чихнул дважды в день.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89