В нашей стране все женщины верующие, и я помню, когда мне случалось в присутствии Марии критиковать или высмеивать церковь, она всегда призывала меня к порядку, говоря, что нельзя издеваться над «предметом, достойным почитания».
Но кто поймет женщин? Можно было подумать, будто девушка эта сомневается в моей искренности, догадывается о скрытых, корыстных причинах моего обращения и втайне начинает опасаться моего характера и будущего отношения к ней. Я решил выяснить все до конца и, объявив ей о своей поездке в Буэнос-Айрес, сказал, что, по всей вероятности, буду избран в депутаты конгресса.
– Я знала об этом и поздравляю вас, Эррера. В конгрессе вы можете многое сделать для нашей страны.
– Вы говорите это без всякого интереса и воодушевления. – Полно! Это не такое уж необыкновенное событие. Быть депутатом еще ничего не значит… Это хорошее место, и только… Если не постараться поднять его до высоты великой миссии и не воспользоваться им как могущественным орудием, чтобы творить добро.
– Так я и сделаю, если найду друга, который будет поддерживать и вдохновлять меня. Хотите быть моей опорой и вдохновителем? Хотите стать моей женой, как только меня изберут, и об руку со мной появиться в Буэнос-Айресе?
Она посмотрела на меня пристально, спокойно, сурово.
– Я вам уже сказала, Маурисио. Ответ я дам через год. Я хочу… быть уверена в себе самой… и в других.
– Вы приводите меня в отчаяние! – воскликнул я, берясь за шляпу. – Это ваше последнее слово?
– Нет, конечно. Последнее я скажу через год.
– И слово это будет «нет»?
– Я верю, надеюсь, что будет не так, Эррера, – мягко ответила она, протянув мне руку.
Странная женщина! Я не сомневался в том, что она любит меня, но понимал, что разум в ней сильнее чувства. Между ее умом и сердцем шла борьба, и борьба эта была столь жестокой, что отразилась на ней физически и морально: она похудела, ее снедала печаль. Никогда в жизни я еще не встречал подобной женщины ни среди тех, кого знал близко, ни среди тех, кого наблюдал со стороны. Какое сравнение с Тересой, например! Тереса была сама доверчивость и наивность, немного глуповата, совершенно невежественна; она отдавалась целиком, без оговорок, без размышлений, без условий, как существо примитивное, которое подчиняется чувствам и обстоятельствам. А Мария, тоже чистая и по-своему простодушная, стремилась тем не менее не поддаваться своим чувствам или впечатлениям, остерегалась неизвестных, быть может, воображаемых опасностей и казалась мне созданием неискренним, чуть ли не жестокой кокеткой, потому что она размышляла, и свои размышления применяла к жизни.
Если она кокетничала, то, надо сказать, делала это умело. Ее поведение еще сильнее влекло меня к ней, и вся моя воля была направлена на то, чтобы победить эту девушку любой ценой.
Положение усложнилось и стало еще более скользким и неприятным после визита дона Эваристо в мой служебный кабинет, визита, подобного – хотя все было по-другому! – визиту старика Риваса.
– Дорогой мой Маурисио, – с чувством произнес Бланко. – Я должен поговорить с вами о важном деле. Быть может, разговор этот будет вам неприятен, но прошу вас, не принимайте дурно мои слова и попробуйте поставить себя на место отца, облеченного неукоснительными обязанностями.
– Говорите совершенно свободно, дон Эваристо! – воскликнул я, не подозревая, о чем именно хочет он говорить, но зная, о ком пойдет речь.
Ирония судьбы иной раз способна вызвать смех, если человек может наблюдать ее как посторонний, со спокойной душой. Встреча с доном Бланко была даже не иронией, а насмешкой. Он сказал, что, поскольку мои постоянные посещения его дома продолжаются слишком долго и компрометируют его дочь, он считает необходимым, чтобы я объяснил свои намерения и либо просил руки девушки, либо удалился, как подобает кабальеро. Все считают меня женихом Марии, и некоторые серьезные претенденты отступили, увидев, как я с ней близок. Он отнюдь не торопится выдать Марию замуж, напротив, но хотел бы выяснить мои намерения и избавить ее от двусмысленного положения, которого ни она, ни он не заслужили.
Он говорил с обычным своим наставительным спокойствием, и я не прерывал его, зная, что это было бы ему неприятно. Речь его отличалась провинциальной обстоятельностью, точностью и некоторой витиеватостью, свойственной уже немногим старомодным, позабытым смертью старикам… Когда длительная пауза и вопрошающий взгляд показали, что он кончил, я ответил весьма серьезно:
– Все это очень хорошо, дон Эваристо, так хорошо, что я не колеблясь тут же просил бы у вас руки Марии и счел бы ваше согласие большой для себя честью, но… Но беда в том, что сейчас я не могу это сделать.
– Как так? Почему? – спросил он в изумлении.
– Потому что она сама запретила мне это. Я просил ее выйти за меня замуж немедленно, не откладывая, но на все мои мольбы она отвечала, что решит через год. Не лишая меня надежд, она не хочет и подтвердить их…
– Это возможно!.. Но я не понимаю, что за прихоть…
Он резко остановился, поняв, что может заговорить дурно о своей дочери, нескромно вмешаться в ее неотъемлемые женские права, и впал в глубокую задумчивость, словно смущенный неожиданной загадкой. Не сомневаясь в нашей взаимной любви, он не хотел раньше времени расспрашивать Марию из стыдливости, свойственной иным креольским отцам, которые не позволяют себе обмолвиться при дочерях ни словечком об «ухаживании», назовем это так, и тем более неспособны учинять им допрос, всегда нескромный, какой бы такт при этом ни проявить.
Итак, он беспредельно чтил ее стыдливую сдержанность, ее, как ему казалось, полную наивность, а новоявленная Розина, подобно своей предшественнице, управляла своими чувствами с опытностью женщины, искушенной в любовных боях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104