– Танцуй, – просипело чудище в камуфляже и в лучших ковбойских традициях выстрелило Пиночету под ноги.
Но потанцевать Васютко не успел. Первая же выпущенная пуля, наперекор всем законам вероятности, угодила не в доски пола, а в зажигалку «Ронсон», отчего бензин в ней воспламенился с оглушительным хлопком. Зажигалку разорвало, и она плеснула в последнем усилии феерическим огненным дождем, густо смешанным с осколками позолоченного металла, которые посекли Пиночету лицо. Горящий бензин густо оросил доски пола, соединился со своим пока еще холодным собратом, и тот вспыхнул победным ликующим пламенем, мигом охватившим всю комнату.
На лице звероватого охранника отразилось почти потешное изумление, так похожее на недавнее выражение лица Стрыя, что Пиночет чуть не расхохотался в голос.
Засмеяться ему не дали. Схватив за шиворот неудачливых (хотя почему – «Паритет»-то горит, почти полыхает) поджигателей, тип в камуфляже поволок их сквозь огонь к выходу. Силы он был неимоверной, так что и ранее не бывший силачом Стрый не мог ничего с ним поделать.
А когда их выволокли из все сильнее разгорающегося здания на свежий воздух, Пиночет вдруг понял, что их ждет. И испуганно задергался, пытаясь вырваться из стальной хватки. Бесполезно.
Было очевидно, что охранник не будет сдавать их в милицию, как не будет и вызывать пожарных. Ему, похоже, глубоко наплевать на сгорающий позади «Паритет». У этого невменяемого, видимо, есть свои, идущие вразрез с официальными, планы.
И, глядя на подергивающиеся, заостренные уши, на белоснежные зубы со слишком уж выступающими клыками, становилось понятно, что эти планы простираются не так уж далеко.
Пиночет начал кричать и кричал еще долго, а когда устал, его сменил Стрый.
Впрочем, их так никто и не услышал.

17

Июль, 19.
Ставлю даты в архаическом стиле – меня это забавляет. Нет, я не любитель всей этой средневековой мути, этой замшелой старины. Но иногда становится так невыносимо тоскливо, что так бы и сбежал куда-нибудь из этих жестоких времен.
Сегодня меня чуть не убили. Пишу эти строчки и содрогаюсь – это называется шоковое состояние. Может, просто хотели ограбить? Нет – убить. Уж перед собственным дневником я могу быть полностью откровенным... этот тип в подворотне – он достал нож и почти ударил меня.
Странно, что я не сошел с ума. Мы живем в своем замкнутом мирке, у кого-то он шире, а у кого-то уже.
У кого-то это кокон, раковина. Это дом, это обитель тишины и покоя. Я не говорю, что эти хоромы должны быть материальными. По большей части мы носим их в себе. Что-то вроде улитки, которая несет на склизкой спине свой твердый домик. Идешь по улице – и черствые люди обходят тебя, волоча на себе свои собственные раковины. Им наплевать на тебя, а тебе на них.
И в этом можно найти успокоение и даже счастье. Может быть, чувствуешь себя бессмертным?
Потом что-то случается. Что-то нестандартное, выбивающее из колеи.
Что-то плохое. Тебя сбивает машиной, твой близкий человек покидает сей мир, или, например, тебя подстерегает в подворотне невменяемый маньяк и пытается убить. Хрусть – твою раковину ломает, ее острые осколки впиваются в мягкую плоть и причиняют невыносимую боль. Мир, уютный маленький мир переворачивается вверх дном или вовсе исчезает, а тебе остается принимать все невзгоды своей тонкой кожей.
В данном случае голый розовый слизняк, прячущийся в раковине, – это человеческое сознание, это путаная масса желаний, комплексов и амбиций. Без брони она не может, и стоит раз или два проломить эту жесткую оболочку, как здравомыслие начинает давать течь и, в конце концов, идет ко дну. Острые неврозы, умопомешательство. На долгие-долгие дни!
Мои канистры так никто и не взял – капелька удачи в этом океане страха. Вот только одна из них оказалась довольно сильно помята – не тот ли автомобиль проехался по ней?
Дома я ничего не сказал, списав задержку на слишком длинную очередь у водоколонки. Тогда я чувствовал себя еще ничего – тоска навалилась ночью.
Мне кажется... мое существование словно поделилось на две половины – до того, как на меня напали, и после.
Иногда мне кажется, что меня все-таки убили, и момент нынешний – это греза, сон. Последний аккорд агонии. Все время вспоминаю этот нож – длинный, блестящий, настоящий кинжал.
Что бы я почувствовал, воткнись он мне в живот? Я читал – раны в живот очень болезненны и практически неизлечимы. Просто очень долго умираешь, вот и все. Неужели это могло быть со мной?
Со мной?!
Ненавижу его, этого неведомого убийцу!! Он не убил меня, но сделал хуже – он убил во мне чувство спокойствия. И последнее доверие к людям.
Я убил бы его... Вот так, просто написать, если бы у меня был свой нож, я, не колеблясь, вонзил бы ему в глотку. И моя бы рука не дрогнула.
Убил бы за то, что он сделал...

18

Бомж Васек одиноко сидел на низком пологом левом берегу речки Мелочевки и с неимоверной тоской наблюдал за величаво проплывающим мимо мусором. Коричневые, мутные воды реки давно стали пристанищем самых разнообразных предметов. Лысые шины здесь мирно соседствовали с собачьими трупами, разлапистые коряги с испорченными предметами быта. Каждую весну рота солдат из ближайшей части вычищала оба речных берега, но мусор снова появлялся, и остановить этот процесс было совершенно невозможно.
Вся эта дрянь, уже порядком обросшая вездесущей тиной, в конце концов, достигала плотины и накапливалась там. Отдельным мелким предметам удавалось проскочить острые клинья водоломов, но они все равно застревали, уже на скользких слизистых камнях позади плотины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143