Он уже хотел позвать врача, как две слезы – по одной из каждого глаза – скатились на увядшие щеки фройляйн Вендель. Ее рука двинулась по покрывалу к запястью Миллера и ухватилась за него с силой отчаяния. Петер хотел освободиться и уйти, уверенный, что больная ему ничего о Клаусе Винцере не расскажет, как вдруг она вполне внятно произнесла: «Благословите меня, святой отец, ведь я согрешила».
Поначалу Миллер не понял, в чем дело, но, взглянув на собственную одежду, сообразил, какую ошибку совершила женщина в полумраке. Пару минут он решал, то ли бросить все и вернуться в Гамбург, то ли, рискуя своей бессмертной душой, в последний раз попытаться через печатника разыскать Эдуарда Рошманна.
Наконец вновь склонился над умирающей и сказал: «Я готов выслушать твою исповедь, дитя мое».
И фройляйн Вендель заговорила. Усталым, монотонным голосом рассказала о своей жизни. Родилась она в 1910 году в Баварии. Там и выросла, среди полей и лесов. Помнила, как в четырнадцатом отец ушел на войну, а через три с лишним года, в восемнадцатом, вернулся, затаив злобу на тех, кто довел Германию до поражения.
Помнила она и политическую кутерьму начала двадцатых, попытку фашистского путча в соседнем Мюнхене, когда толпа, возглавляемая тамошним возмутителем спокойствия Адольфом Гитлером, попыталась свергнуть правительство. Впоследствии отец присоединился к его партии, а когда дочери исполнилось двадцать три, эта партия во главе с «возмутителем спокойствия» стала управлять Германией. Юная фройляйн Вендель вступила в Союз молодых немок, стала секретаршей гауляйтера Баварии, часто ходила на танцы, где бывали молодцеватые блондины в черной военной форме.
Но увы, фройляйн Вендель была очень некрасивой – крупной, неуклюжей и костлявой, с волосами на верхней губе, – а потому к тридцати годам поняла, что замуж ее никто не возьмет. В тридцать девятом она, переполняемая ненавистью ко всему миру, пошла работать охранницей в концлагерь Равенсбрюк.
И вот теперь она со слезами на глазах рассказывала Миллеру о людях, которых избивала; говорила, сжимая его руку изо всех сил – она, видимо, боялась, что «святой отец» не сможет справиться с отвращением и уйдет, не дослушав.
– А после войны? – тихо спросил Петер.
После войны начались скитания. Брошенная эсэсовцами, разыскиваемая союзниками, она работала посудомойкой, жила в приютах Армии спасения. А в пятидесятом году, будучи официанткой в оснабрюкской гостинице, встретила Винцера, который поселился там, подыскивая себе дом в этом городе. Наконец он его купил, а ей предложил место домоправительницы.
– И все? – осведомился Петер, когда она смолкла.
– Да, святой отец.
– Дитя мое, я не смогу дать вам отпущение, пока вы не признаетесь во всех грехах.
– Мне нечего больше сказать, святой отец.
– А как же поддельные паспорта? Те, что ваш хозяин фабриковал для разыскиваемых эсэсовцев.
Фройляйн Вендель молчала, и Петер испугался, что она лишись чувств. Но вдруг она спросила:
– Вам известно и о них, святой отец?
– Известно.
– Я к этим паспортам и не прикасалась.
Однако вы знали о них, знали, чем занимается Клаус Винцер.
– Да, – едва слышно прошептала она.
– Его в городе нет. Он уехал, – сказал Миллер.
– Уехал? – простонала умирающая. – Не может быть. Только не Клаус. Он меня не бросит. Он вернется.
– Вы знаете, куда он уехал?
– Нет, святой отец.
– Вы уверены? Подумайте, дитя мое. Его вынудили уехать. Куда он мог податься?
Фройляйн Вендель медленно покачала иссохшей головой:
– Не знаю, святой отец. Если ему станут угрожать, он воспользуется досье. Так он мне сам сказал.
Миллер вздрогнул. Взглянув на женщину, которая опять закрыла глаза и лежала словно спящая, он спросил:
– Какое досье, дитя мое?
Они разговаривали еще пять минут. Потом в дверь тихо постучали. Миллер снял руку женщины со своей и поднялся, собираясь уходить.
– Отец, – вдруг жалобно позвала фройляйн Вендель, Петер обернулся. Она смотрела на него широко открытыми глазами. – Благословите меня.
Отказать было невозможно. Миллер вздохнул. Благословить ее означало совершить смертный грех, но журналист решил уповать на милость божью. Подняв правую руку, он осенил умирающую крестным знамением и произнес по-латыни: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа отпускаются тебе грехи твои».
Женщина глубоко вздохнула, закрыла глаза и потеряла сознание.
В коридоре Петера ждал врач.
– По-моему, на сегодня хватит, – сказал он.
Миллер согласно кивнул и заметил:
– Да, она уже уснула.
Врач заглянул в комнату, а потом проводил Миллера обратно в вестибюль.
– Как, по-вашему, сколько ей осталось? – спросил Петер.
– Трудно сказать. Дня два-три, но не больше. Очень сожалею.
– Что ж, спасибо, что дали возможность взглянуть на нее, – сказал Миллер. Врач открыл входную дверь.
– И еще одна просьба, доктор. Все в нашей семье католики. Тетя просила священника. Хочет исповедаться. Вы понимаете?
– Да, конечно.
– Позаботьтесь об этом, пожалуйста.
– Конечно, – заверил его врач. – Сегодня же. Хорошо, что сказали. До свидания.

После обеда Маккензен поехал покупать все необходимое для бомбы. «Секрет нашей профессии в том, – как-то сказал ему инструктор, – чтобы пользоваться самыми обыденными вещами, которые продаются в любом магазине».
В хозяйственном Маккензен купил паяльник, кислоту и немного припоя, моток черной изоленты, метр тонкого провода, кусачки, ножовочное полотно и тюбик быстро застывающего клея. В электротоварах – девятивольтовую батарейку для приемника, лампочку диаметром колбы два сантиметра и два куска одножильного изолированного кабеля длиной по три метра каждый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86