..
В первую зиму, когда Дуб, Ясень и Осина заснули глубоким сном, Ели удалось разглядеть сквозь голые ветви деревьев соломенную крышу родного дома, но почему-то вместо ненависти к братьям она испытала лишь сожаление, что не успела тогда проститься, никогда они не узнают, что стало с их сестрой и племянниками.
Бедные братья! Они-то думали, что вырвут свою сестрицу из объятий коварного ужа и останется она с ребятишками в родном краю, в отчем доме, окруженная любовью близких... Нет чтобы прислушаться к словам сестры - ведь говорила им Ель: души в ней не чает уж, и ей с ним хорошо... Слушали братья и знай головами недоверчиво покачивали: околдовал ее уж, опутал своими чарами, и не ведает бедняжка, что творит...
Вот почему те самые братья, что так сильно тосковали по ней и так рады были видеть ее, нанесли Жильвинасу смертельный удар.
Разве не жалко их после этого? Бродят теперь небось по двору понуро в своих заскорузлых кожухах и чешую-то из бород вычесать забыли... Неужто знают они, нутром чуют, что натворили-наделали?
Но кто же тот лиходей, тот изверг, что сердце твое золотое, Жильвинас, в змеиное тело упрятал?! Только б имя его узнать, будь он проклят! Неужто не найдется никого, кто вот так же и его бы сгубил?!
Полюбился птахам стройный, нежнолистый Ясень. И он отвечал им взаимностью - радостно протягивал навстречу свои тонкие ветки и стоял, боясь шелохнуться и чувствуя, как от сладостно-щемящей тоски в нем начинают бродить соки.
Живя в гостях у дядьев, Ясень часто выбегал во двор и, завидя стайку птиц, застывал с протянутой рукой, держа на ладони крошки хлеба. Мальчик терпеливо ждал, не осмелится ли хотя бы отчаянный воробьишка опуститься ему на ладонь. Да только разве птиц проведешь? Неспроста ведь в конопле и хлебах торчит пугало, точь-в-точь похожее на коварного человека...
Однако, пробудившись от зимнего сна, Ясень по-иному стал думать о прошлом, другими всплыли в его памяти дядюшкины семьи, их мед, а потом и розги... Даже той жуткой, кровавой пены, казалось, не было вовсе, а она явилась ему в далеком, полузабытом сне. На его ветвях весело щебетали, свистели, тиленькали вернувшиеся из дальних краев птахи. Ясень совсем захмелел от их пения, а пичуги полетели дальше. И тут он заметил, что маленькая золотистая иволга решила устроиться в его ветвях на все лето. Выбрав ветки погуще, она неторопливо, пушинка к пушинке, вила себе в этой зеленеющей пригоршне гнездышко, а по вечерам умоляла звонким голоском: "Боже, пи-ить! дай Ясеню попи-ить!.."
И когда однажды в самом деле прошел сильный ливень, Ясень, к своему великому удивлению, зацвел душистыми и золотистыми, как та иволга, соцветиями.
Никогда прежде не был он так счастлив! Сердце его, которое справедливее было бы назвать сейчас сердцевиной, преисполнилось нежности и любви к этим беззащитным птенчикам, так доверчиво съежившимся у него в пригоршне, к пчелкам и бабочкам, собирающим нектар с его цветов, и даже к беззастенчивому хмелю, что так ловко обвил кольцами его ствол, карабкаясь к солнцу.
Никогда раньше не делал Ясень столько добра, никогда не чувствовал, как он нужен другим, - разве от одного этого не зацветешь, не почувствуешь всю полноту счастья!
И вот однажды опустилась на дерево сорока-белобока - и ну трещать, ну всех стращать: "Разлетайтесь, разбегайтесь, сторонитесь, хоронитесь, да побыстрее-поживее!.." Хвостом качнула и упорхнула.
Притихли деревья, смолкли птахи - в слух обратились. Промчались в страхе две косули, и Ясень увидел, что к нему приближается человек с топором на плече. То ли оглобля ему понадобилась, то ли журавль новый для колодца, а только прошел мужик мимо высоких разлапистых сосен, кряжистой темноствольной ольхи, миновал курчавые березки и остановился, подыскивая взглядом деревца постройнее да помоложе вроде Ясеня и остальных детей Ели...
И тут, - может, оттого, что не утратил до конца Ясень человеческие свойства, или потому, что уж слишком нравилось ему жить на белом свете, - испугалось деревце, что больно ладное оно да пригожее, и стало от страха ежиться да корежиться, дугой гнуться, чтоб человеку не приглянуться. Только бы человек со своим страшным топором мимо прошел, его не нашел...
Приминая ягоды, пригибая к земле папоротник, дровосек подходил все ближе, а Ясень успел за это время поникнуть верхушкой и протянуть человеку ветку с гнездом иволги - ни дать ни взять нищий с протянутой рукой... "Пощади... Не за себя, за пташек этих бедных прошу..."
Другие же деревья, соседи Ясеня, стояли гордо и бесстрашно, казалось, они стали стройнее, чем прежде. Как раз такие и нужны были человеку - то ли для оглобли, то ли для журавля нового...
Обошел человек вокруг Дуба, погладил его любовно, взмахнул топором раз, взмахнул другой, затем подтолкнул дерево, чтобы оно упало на открытую лужайку, - удобнее будет сучья обрубать. Но ослушался его Дуб, рухнул между Елью и юной Осинкой. Поднял человек голову - ну и хороша осина, ну и стройна, да и к Дубу нужно как-то подобраться. Ух, у-ух! - срубил мужик и Осину...
Поволок дровосек свою добычу домой, и тогда Ясень вздохнул облегченно, распрямиться захотел, но не тут-то было - окоченел он от страха, совсем окаменел. А как стал горб разгибать, от натуги даже кора полопалась. Ничего не помогло. Таким и остался навек покореженным, согбенным, с угодливо протянутой корявой веткой, на которой, словно на ладони, открытое всем ветрам, покоилось гнездышко.
Немного погодя на эту ветку опустилась та же сорока и, воровато оглянувшись, принялась не спеша терзать беззащитных птенчиков. Горбун Ясень посетовал, повздыхал, роняя на землю увядшие цветки, а потом напустился на иволгу - сама виновата, нечего было на виду у людей гнездо вить.
1 2 3