– Скорее, он постеснялся, оробел, побоялся, что мы будем не рады ему. Он стал пуглив. У него есть основания для этого, вы знаете. Мне жаль его. В нем есть подспудная честность. Как пороховой погреб. Если она взорвется, он погибнет.
Я вспомнил этот разговор, когда X. покончил с собой.
Откуда шла эта проницательность? (Вспомните предсказание о Казакевиче.)
В Олеше каким-то очень естественным образом соединились мудрость и детскость. Ему уже было около сорока лет, когда он написал:
«…до сих пор я ни разу не почувствовал себя взрослым».
И в другом месте, в «Заметках драматурга»:
«В людях не угасает детское».
Он сохранил это ощущение до конца. Михаил Пришвин когда-то писал о «детском богатстве народной души». Олеша был обладателем этого богатства. И от этой детскости возникало в нем как бы первовиденье жизни. И – как отдача этого – пронзительная свежесть образов.
Многие считали это художественной манерой Олеши. Конечно, тут есть и плод сознательного усилия. Но – как развитие того, что глубоко лежало в натуре Олеши. Его глаза действовали, как электронные микроскопы, они вскрывали внутреннюю структуру явления или человека. В самом банальном и в самом загадочном куске жизни он умел разглядеть его сокровенный смысл, ускользавший от других.
В Олеше было бесстрашие исследователя. В искусстве оно называется реализмом.
Ничего не может быть более неверного, чем утверждение, что в последний период своей жизни Олеша замолчал.
Каждый день он садился за стол и в течение нескольких часов своим ровным круглым отчетливым почерком писал то, что он называл: «Мой роман».
Он состоит из множества миниатюр. Обширное здание это осталось недостроенным. Но в нем видна цельность. Некоторые из миниатюр принадлежат к шедеврам нашей литературы, например, «Маска», «Девочка-акробат», «Костел».
В этом произведении (общее название его: «Ни дня без строчки») с особенной силой, как мне кажется, сказались свойства художественного зрения Юрия Олеши. Он как бы остановил движение времени, как останавливают часы, чтобы рассмотреть механизм в подробностях. Это не легко. Это не каждому дано.
Но Олеша силой своего таланта остановил мир, расчленил его и принялся рассматривать его в деталях, как часовщик. Он превратил макромир в микромир.
И в этих микрочастицах оказалось существо большого мира.
Не поэтизирую ли я Юрия Олешу?
Мне могут сказать, что я не в состоянии отвлечься от своих личных отношений с Олешей. Но я знаю, что давние связи, идущие в глубь годов, позволяют судить о старом друге более глубоко, более объемно, более справедливо.
Я ведь вижу отчетливо и его слабости, моменты затемнения.
Не раз биографы писателей останавливались перед вопросом: публиковать ли частную переписку писателей?
Пушкин был против этого. Мопассан тоже.
С их мнением не посчитались. Скрыть частную жизнь писателя никогда не удавалось. Огромный интерес общества к жизни писателя пробивал все защитные преграды.
Откуда этот интерес? Одно ли обывательское любопытство?
Нет. Он идет от отождествления работы писателя с назначением учителя жизни. Как бы писатель от этого ни отгораживался, сколько бы он ни заточал себя в башни из слоновой кости, как только он взял перо в руки, он тем самым принял на себя наставническую миссию. «Шепот, робкое дыханье» – это тоже программа жизни. Каждая книга неизбежно проповедь, как каждый портрет неизбежно автопортрет.
Многое в Юрии Олеше было, так сказать, противоположно быту. И когда одним он казался вдохновенным и творчески увлекательным, в этот же самый момент другим он мог показаться неудобным в общении, колючим, нарушающим привычные нормы существования, беспокоящим, – так же как причиняет беспокойство поэзия, которой тоже ведь невозможно все время жить, как нельзя все время дышать чистым кислородом.
Бабель был человек трезвой жизни. Олеша любил опьянение. Иногда мне казалось, что он намеренно глушит в себе мысль, чтоб отдохнуть от ее сложностей.
Он сказал как-то, подтрунивая над собой:
– Толстой бежал в опрощение, я – в упрощение.
Его удаление в антибыт выражалось не только в этом. Он не придавал никакого значения деньгам. Он легко брал их и легко раздавал. Он до того боялся впасть в бытовое описание, что никогда не мог изобразить любовь. Один раз он всерьез принялся за это. Рассказ так и назывался: «Любовь». Дескать, смотрите, это рассказ о любви, не ошибитесь! Но название не притянуло искусства.
Пламенная душа Олеши, полная любви, инстинктивно остерегалась изображать ее всуе.
Я присутствовал при том, как Олеша разговаривал с начинающим писателем. Это было поучительное зрелище. На такие беседы следовало приводить студентов литературного института, как, скажем, студентов медицинского института приводят на операции выдающегося хирурга.
Олеша взрезал каждую фразу и препарировал каждое слово.
– Вот вы описываете осень так, – говорил он. – «Деревья погрузились в золотой сон о весне». Хорошо это сказано или плохо? Сейчас разберемся.
Тот начинающий парень уже еле дышал от волнения.
– Вам самому этот образ, вероятно, очень нравится? – продолжал Олеша своим звучным голосом, и слова вкусно скатывались с его языка, отточенные и веские, как галька одесского побережья. – Что же вам нравится в этом образе? «Золотой сон осени»? «Сон» – то есть не смерть, а спячка?
Парень облегченно вздохнул и благодарно посмотрел на Олешу. Он плохо знал его.
– Но, – продолжал Юрий Карлович, уставившись на юношу и как бы подвергая его гипнотизирующему действию своих маленьких, глубоко утопленных, синих, неумолимых глаз, – разве вы не чувствуете, что это образ ложный, что в нем есть слащавая красивость, что он жеманный, вычурный и в общем пошловатый!
1 2 3 4 5 6