А теперь перепишу свои дневники, быть может, в последний раз. Делать это не
легко: нет ни учебников, ни советчиков, придется полагаться на свое чутье
и память. Но хорошо ли, плохо, а напишу. И отступись от меня, мрак тюремный, о
тступитесь, скука, тоска, пошлые будни.

Год 1962

Приручил мышонка. Великолепная тварь! Жила она у меня в старом ботинке, ел
а с руки. Только большая шкодница, ей почему-то нравилась моя борода: ночь
ю копошится в ней, а потом уснет.
На днях это маленькое существо опрокинуло здоровенного солдата Ц смех
отища! Дело в том, что щель, через которую эта мышь ко мне попала, я заткнул.
Моя мышь сперва забилась за батарею центрального отопления, но потом, пр
ивыкнув и, наконец, полюбив свое положение, переселилась в ботинок. А гуля
ла она по камере свободно, где и как ей хотелось. И вот вздумалось ей, совер
шить прогулку до двери моей камеры именно в тот момент, когда с другой сто
роны к этой двери подошел надзиратель, чтобы посмотреть через глазок, че
м тут занимается моя недостойная личность, но… ничего не видно, в глазке ч
то-то копошится серое. Он мне кричит:
Ц Отойди от двери! Перестань закрывать глазок! Ц А мне смешно, потому чт
о я лежу на постели, а в глазке сидит мышь. Я молчу. Надзиратель открывает к
ормушку, чтобы дать мне нагоняй, но прямо у его носа выныривает мышь. Он от
неожиданности так испугался, что сделал поспешно шаг назад и, оступившис
ь, упал. А мышонок Ц в коридор и побежал прочь.
У меня даже дух перехватило: удрал мышонок! Попросил надзирателя помочь
горю. Он, длинный, нескладный, долго преследовал мою мышь, пока беглянка не
сообразила, что самое безопасное место Ц моя камера и не вернулась чере
з ту же кормушку. А мой охранник, вытирая шапкой вспотевшее лицо, удивленн
о наблюдал, как эта шкода забирается в мою бороду на отдых.
Сегодня ночью она мне немного досадила. Послали добрые люди в честь моег
о 31-го по счету дня рождения полный мешок всяких вкусных вещей. Я поел, разу
меется, накормил и мышь. А в благодарность за это она ночью расковыряла св
ою щель и привела откуда-то целое сборище своих соплеменников, и всю ночь
они штурмовали мой мешок самым бессовестным образом. А утром она убежала
совсем.

* * *

Со мной произошла сказочная история. О подобных я читал лишь у К. Дойла. Со
всем недавно получив арестантскую порцию хлеба, я не замедлил вонзить в
нее зубы, ибо был голодный, потому что арестант редко когда бывает сыт. И п
од зуб мне попалось что-то твердое. Я вытащил изо рта колечко…
Колечко было золотое и маленькое, с темным сверкающим камешком. На внутр
енней стороне была выгравирована надпись: «Люсе от мамы. 1950». Что мне было с
ним делать? Продать было некому, держать у себя Ц ни к чему. Вернуть облад
ательнице? А как ее найти? Я стал мыслить, как это называется, дедуктивно. Т
рубки у меня нет, да я и не курю; потому не сидел, как Шерлок Холмс, погрузивш
ись в облако дыма и в события, а бегал по камере из угла в угол и сделал след
ующие выводы: 1) она Ц женщина; 2) зовут Ц Люся, значит Людмила; 3) работает ла
борант-кой на хлебозаводе; 4) она очень маленькая; 5) у нее была крупная непр
иятность или она очень рассеянная. Затем вызвал начальство, сообщил плод
ы своих размышлений и отдал колечко. Через два дня получил полную корзин
у кондитерских изделий (в которых понимаю толк) и убедился, что умею дедук
тивно мыслить: Люся работает на хлебозаводе бригадиром, у нее в тот день, к
огда она потеряла колечко, была крупная неприятность: забраковали тесто.

Я остался собой доволен.
Жизнь становится невыносимой. И куда бы мне подеваться от всех этих шумо
в? Даже в тюрьме нет покоя человеку… Этакое безобразие! Вот бьют с утра до
вечера по дверям: тому не додали хлеба, тот не получил махорки, один орет, б
есится, изображая психопата, другой целыми днями подсчитывает, сколько о
н съедает фактически. А тут еще поезда… От них грохот. Да еще вздумалось им
гудеть около тюрьмы… Все гудят, как по уговору. Ох, шум, шум. А это еще что за
шум? Самолет. Но зачем им надо летать именно над тюрьмой? Что им, в воздухе м
еста мало?!
От изнурительной, тревожной жизни развивается у человека повышенная не
рвозность, и от этого может избавить разве лишь глубокое одиночество. Но
какое же это, к черту, одиночество? Вот в соседней камере живет человек. Сл
ышу его уже больше года и прозвал Ворчуном. Ему вечно нехорошо, и всем он н
едоволен: и сестры его отравляют, и врачи на него не обращают внимания, а о
н больной-пребольной; начальство его преследует и морит голодом (бедняг
а! он жирный, как боров), прогулку ему дают меньше, чем всем; газеты ему дают
не те, что всем, и т. д. и т. п. И вот стучит в дверь с утра до вечера, орет, требуе
т сегодня то, завтра другое.
Тоже считает себя вором, но, по-моему, он еще и негодяй!

* * *

Все влюбленные и поэты восхищаются соловьем. Но я от души благодарю воро
бья, который проживает над моим окошком и поет мне вот уже полтора года. Ег
о зовут Филипп, по фамилии Ц Чирик. И поет он Ц ей-богу! Ц не хуже соловья.
И что самое главное, это мой собственный воробей. Я его вырастил, выкормил
, так сказать, человеком сделал. Подобрал его совсем малень-ким в прогулоч
ном дворе, он был тогда некрасивый, голый, без перьев, видимо, выпал из гнез
да. А гнезд у этих воробьишек на каждом шагу, народ этот к вопросу о жилпло
щади относится не очень требовательно, любая щель для них хороша. Забрал
я этого несчастного, стал кормить, и возни с ним было немало. Мы часами с ни
м вдвоем беседовали, причем каждый думал о чем-то своем, ведь, должно быть,
и они, воробьи, о чем-то думают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76