..
— А что же дальше?
— Дальше? Девять классов я кончил, мог и дальше пойти, башка у меня варила, да непутевый я был тогда!.. Хотел, правда, в техникум податься, но в детдоме сказали: «По дисциплине не проходишь». В комсомол вступал. Тоже отказали: характеристика, говорят, из детдома не та; проявить, говорят, себя надо. Да я и не обижался на них — может, они по-своему и правы были!
— И как же, проявил?
- Проявил. Кончил ремеслуху, выпили с пацанами ради торжества, я в то время запахи различал уже. И пошли гулять по городу. Улочка такая темная, а выпить еще хочется, глядь — навстречу человек. В общем, сняли мы с него шляпу, костюм и ботинки. Часы еще были, но мы почему-то побоялись их взять... Ей-богу, метров двести не отошли, как на нас три мусора, милиционеры то есть,— за шиворот и в конверт! Один — Как сейчас помню, кулаки у него что валуны— кричал все: «Сявки! Не знаете, кого хапать, так не лезли бы!» Оказывается, мы городского прокурора раздели... Ну, думаем, труба! Да повезло мне: попался какой-то душевный защитник. Откровенный человек! Придет, помню, в камеру, сядет рядом и рассуждает: «Сейчас рабочего от профессора по одежде не всегда различишь. И ладно, если ты меня ограбишь,— у меня деньги на книжке лежат. Приду домой и оденусь. А если вот такой же, как ты, рабочий? Может, он в костюме том зарплату несет, а ты ее отымешь?» Разные душевные слова говорил. И веришь — нет, хоть мне и дали петуха, он через полгода уже амнистии для меня добился. Я и не просил ничего, и не знал, а он сам помнил, сам заявления всякие писал, считал, что несправедливо, мол, со мной обошлись. И потом к себе в Минск зазвал: жил я у него заместо сына месяца три. У него жена, две дочки, квартира большая, пианина там всякие, а сам он —крупнейший в Белоруссии юрист. Только живу я и не могу понять: почему, за что они ко мне такие ласковые?.. Стыдно мне стало, ох как стыдно. Все они такие чистые, красивые, и в душе красивые, а я?.. Взял и смотался в Темир-Тау. С тех пор и начал колесить. Юрист
этот меня потом разыскал, письма писал, видать, я и впрямь ему чем-то понравился. Ну а я отвечать стеснялся...
Все молчали.
— Миш,— сказал вдруг Вася, добряк Вася. Со своей длинной худой шеей подростка, белобрысой, коротко остриженной головой, был он сейчас похож на робкого, едва оперившегося птенца.— А ты, если денег-то пока нету, не беспокойся о долге матери-то, мы с мамой подождем,— сказал и покраснел, застеснявшись собственной доброты.
— Так тебе двадцать один сейчас? — грубовато спросил Володя.
— Ну да,—ответил Мишка.
— Эх ты дура! Тебе бы жить сейчас да жить! А у тебя, глянь, морда уж в морщинах вся, волосы секутся. Работагй, учись,— чего не хватает? Я еще пацаном сорвался, сейчас тридцать с гаком —и то... Эх, да что там говорить! Пора работать.
Глаза у Володи были темные, гневные.
— Так ведь я что же, я понимаю,— оправдывался Мишка.— Но ведь, знаешь, как попадешь в струю,— он покрутил в воздухе пальцами, улыбнулся виновато,— и... ну, в общем, ты прав!
...И опять — работа. Мешалка-старушка скрипит безумолку всеми своими суставами. Мелькают перед глазами лопаты, валуны, валится, чавкая, бетон в котлован. Артем, бугор наш, хоть и проработал здесь всю ночь, пришел с обеда опять. Подъехал Колобок. Ни тот, ни другой уже не кричат на нас, только ходят вокруг котлована, довольные. Наоборот, мы сами наседаем на прораба: полдня прокатался по конторам
на самосвале, который выделили нам, а гравий уже кончается, приходится соскребать с настила последыши, время терять!..
Колобок оправдывается:
— С утра много его было, не думал я, что вы так быстро израсходуете...
И вот уже два самосвала возят нам гравий, а мы все стараемся обогнать их, зачистить настил до их прихода и ругаем шоферов: какого черта грузите такие крупные валуны! Они тоже оправдываются: мол, говорили уже экскаваторщику, он и так старается выбирать поменьше, да карьер такой паршивый... Летят валуны в сторону, а на них темные рябины нашего пота... В котловане в одном из углов отошла опалубка, и мы уже крутим хвоста плотникам.
И все — все! — безропотно выполняют наши приказы. Сейчас на ДЭС мы — заглавные люди, и всё подчиняется нам. Даже монтажники, эти важные люди, которые держатся только своей компанией и считают себя высшей кастой среди рабочих всех других профессий,— и те с молчаливой покорностью подносят нам ведро с водой, когда мы усаживаемся на перекур.
Идет бетон! Бешеная, радостная работка! И теперь не надо никого подгонять: ритм наш подхватывает вся стройплощадка, плотники крутят в руках громадные опалубочные щиты, как игрушечные; Андрюха мелькает со своим огнистым сварочным аппаратом то здесь, то там, даже дядя Ваня, степенный, неторопливый в движениях дядя Ваня, который готовит арматуру для следующего блока, сегодня передвигается куда быстрей!
И никто не садится отдыхать, пока мы не остановим бетономешалку! Все ждут. И прораб, когда мы уезжаем со смены домой, безмолвно уступает свое место в кабине грузовика Мишке: Мишка устал больше всех.
Назар стоит впереди всех, распахивает навстречу горячему ветру халат, улыбается и громко поет что-то на своем языке, а мы хохочем и кричим ему:
— Громче, Назар! Давай!..— И пытаемся подпевать, но никак не можем уловить ритма причудливой мелодии.
Наклоняемся к кабине и кричим шоферу:
— Давай, Петя! Жми!.. Давай, Петя!..
Даже дядя Ваня и тот подхватывает крик. Один прораб, пытаясь еще сохранить свою солидность, ворчит:
— Тихо вы, дети малые! Еще из машины выпадете...
А мы смеемся.Потом ужинаем в столовой. Есть еще и не очень-то хочется, но столовая закрывается рано, да и мы знаем:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31