На балкон поднялись двое вооруженных людей, один из них нес поднос с едой и питьем. Они направились в его сторону, и он было решил, что они собираются подниматься по винтовой лестнице, но вместо этого они повернули в сторону и открыли замок на одной из дверей в стене напротив балконных перил.
Ронин вытянул шею, стараясь рассмотреть тускло освещенную комнату с явно избыточной обстановкой. Многочисленные стулья и беспорядочно разбросанные свернутые ковры производили странное впечатление. Как будто кто-то решил впихнуть в это достаточно тесное пространство накопившийся за много лет скарб.
На стуле перед высоким, закрытым шторами окном неподвижно сидела хрупкая фигурка, едва различимая в тусклом свете мигающего масляного светильника. Полоска белого лица, словно серп молодой луны. Длинные темные волосы. Она даже не шелохнулась при появлении стражников, лишь подняла бездонные, как море, глаза.
Ронин вылетел из своего укрытия. Замахнувшись левой рукой, он ударил первого сбоку по шее. Рот у охранника непроизвольно открылся, когда перчатка из шкуры Маккона пробила мышцы и связки. Зубы сомкнулись, откусив кончик языка. Поток крови. Обмякшее тело еще не успело упасть на пол, а Ронин уже проскочил мимо, выхватив на ходу меч, и налетел на второго стражника. Поднос с едой и питьем отлетел в сторону. Охранник только и успел, что распахнуть в изумлении глаза. Отрубленная голова покатилась по полу и остановилась, наткнувшись на ногу Моэру.
Она не сказала ни слова.
Лишь подняла к Ронину тонкое изысканное лицо, но лицо оставалось бесстрастным. Она смотрела в его бесцветные глаза с каким-то отстраненным любопытством. Он опустился на колени перед ее наготой. Перед ее трепетной незащищенностью.
– Моэру, – проговорил он настойчиво. – Ты узнаешь меня? Наверняка…
По ночному небу плыла луна под аккомпанемент стрекотания цикад. Ветер стучал ветками криптомерии в закрытое окно у них за спиной.
На мгновение его охватила паника, как бывает, когда тебе к горлу подставят нож.
Потом он закрыл глаза и прислушался к пустоте.
– Моэру.
Он едва шевельнул губами.
Чернота, жемчужные разводы.
– Моэру.
Бескрайнее небо с разбросанными по нему бледно-лиловыми закатными облаками.
– Моэру.
Ломаная линия, гусиная стая над золотисто-голубым болотом. Жалобные крики – в лицо небесам, в сторону низкого горизонта.
Ветер сорвал с его губ подавляемый крик, подхватил этот крик и унес его ввысь, все дальше и дальше под куполом темных небес, а потом он оказался во мраке, за гранью заката, за последним пределом знакомого мира.
Ему осталось лишь прикосновение.
И он воспользовался тем единственным, что осталось. Следуя за свербящим покалыванием в кончиках пальцев. На ощупь – вперед, пока покалывание не ослабло. Направо. Нет. Поворот налево. Теперь сильнее. Вперед. Не идти, не бежать. Просто двигаться.
Странное покалывание поднялось вверх по рукам, пока они не онемели до плеч. Слух отключился. Плечевые суставы вибрировали. Вперед. И он вдруг услышал… Музыка. Ужасная, плавная, громкая музыка, больно бьющая по ушам. Зубы стучат. Тело колотит в ознобе. Музыка наполняет мир, его грудь разрывается от ее мощи. Голова поднимается. Глаза моргают – сами по себе. Он абсолютно неподвижен в подвижном мире. Сквозь грохот басов, мимо тяжелых струнных аккордов.
Смотрит.
Обсидиановый блеск. Черные горы вонзаются в черное небо, усыпанное черными звездами. Здесь нет горизонта.
Он видит Моэру в цепях, прикованную к черным вершинам. Не Моэру, понимает он. Ее сущность. Ее душа вопиет в муках: жестокая песнь. Музыка боли и отчаяния.
Глаза у нее расширяются в изумлении. Она видит его, зовет. Ужасная музыка нарастает, и тело его содрогается. Она бьется на грубом камне вершин.
Небо волнуется, точно море. Три черных солнца восходят тихой погребальной процессией. Утесы шевелятся, словно дышат. И здесь, где душа ее обнажена перед ним в своих невообразимых мучениях, он замечает в ее глазах проблеск узнавания. Музыка стрелами входит в него, впитывается в его тело. Мышцы его напрягаются, протестуют. Он не может заставить себя даже пошевелиться.
Она стонет. Ей больно. Кожа блестит от пота. Черные цепи крепко держат ее, распростертую в центре мира. Ее мира.
Он поднимает меч. Длинный клинок сверкает широкой дугой, и, когда меч приближается к ее белому телу, музыка затихает. Звуки ее отражаются от заточенного лезвия и уходят прочь, в черноту, взвихренным полумесяцем темной энергии. Его затуманенный разум теперь проясняется.
Он идет к ней.
К краю черных вершин, которые корчатся, извиваются, напоминая сейчас не сверкающий обсидиан, а чешуйчатую шкуру. Кошмарная тварь крепко сжимает ее, черная, страшная… Чудовище хочет смерти. Его смерти. Но Ронина ничто уже не остановит, любовь пульсирует в нем, вливает в него силу, умноженную его страхом, и он снова и снова наносит удары, и его длинный клинок поет свою неистовую песнь рядом с ее белым телом. Два пятна отражения во мраке бездны. Песнь смерти.
Вершины крошатся, содрогается воздух, поток горячей и липкой слизи – и она падает ему на руки, а меч поет гимн разрушения…
Ронин, иди…
Черные бакланы устремляются к черным солнцам. Совсем рядом взрываются черные звезды…
…уходи, сейчас же. О, Ронин…
Влага у него на щеке. Клинок, живущий своей, независимой жизнью, взывает к отмщению. Горячий ветер становится ледяным, и холод сковывает пространство, когда три черных солнца сливаются воедино, сотрясаясь от взрыва, направленного внутрь…
Сейчас же, сейчас же…
И, совершив мощный прыжок, Ронин уносит ее прочь, в зеленый туман, в свет прозрачного моря, сияющего в глубине ее глаз, в густой воздух Ханеды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92