Сопровождавший Варвару унтер-офицер был доволен, что никакой оттяжки дела не произошло, а чтобы и дальше все шло чинно и гладко, игуменья подсказывала Варваре, как и что делать, а в ответах сама отвечала за нее.
Монастырские инокини и послушницы с возжженными свечами встретили принимавшую постриг мирянку, которая, сложив на паперти свои одежды, не обувана, не одевана, не покровенна, в одной власянице входила в храм, в знак начала своего отрешения от мирской жизни. Перед царскими дверями алтаря стоял аналой, на котором лежали крест, ножницы и Евангелие. Иеромонах в иерейском облачении, преподав постригаемой краткое увещание, призывая ее отверзать уши своего сердца, не внемлить гласу, зовущему взять легкое иго, и помнить, со страхом и радостью давая ответы, что все небесные силы внимают ее словам, кои отзовутся ей в последний день воскрешения. Иеромонах вопрошал: «Что пришла еси, припадая к святому жертвеннику и святой дружине сей?»
Не знала Варвара, что следовало отвечать, и уж, конечно, у нее и в мыслях не было добровольно принять постриг, но не успела она подобрать слова для ответа, как игуменья громко ответила за нее, чтобы всем было слышно: «Желая жития постнического, честной оче». И еще вопрос: «Желаеши ли сподобиться ангельского образа и вчинену быть лику монашествующих?» И опять ответила сама игуменья: «Ей-богу, так, честной оче». Иеромонах, одобрял ее решение: «Воистину добро дело и блаженно избрал еси».
– На колени становись, на колени, – шептала Варваре игуменья, и преклонившей колени постригаемой иеромонах возложил на голову Большой требник и читал молитву, в которой просил бога признать достойными тех, кто оставил все житейское, и принять новоявленную сопричастную к лику избранных. Потом, по его повелению: «Возьми ножницы и подаждь ми я». Подала ему с аналоя ножницы, коими тот крестообразно постриг волосы на ее голове, чтобы «отъятием нечувствительных власов соотложить бессловесные мысли, влекущие к миру».
При этом пострижении произнесено было новое имя, начинающееся с той же буквы, что и мирское, и стала Варвара называться Варсонофией. При тихом пении всего клира начиналось облачение новой инокини в одежды ее монашествующего чина, начиная с хитона, той же власяницы.
– Сестра наша облачается в хитон нищеты и нестяжания.
Затем надели на нее параман – плат с изображением креста, носимый на персях или раменах. Параман шнурами, пришитыми к его углам, объемлет плечи новопостриженной, обвивает и стягивает ее одежду, начавшую топорщиться на ее горбу и не прилежать плотно к искривленному боку. Одели сестру Варсонофию в рясу с еще неукороченным подолом, волочащимся у нее по полу, – в рясу радования, избавляющую от всех скорбей. Потом, в подтверждение слов иеромонаха, – «Препоясует смерти чресла свои силою истины, в умерщвлении тела и оставлении духа» – игуменья подсказала новопостриженной надеть пояс, чтобы крепче стянуть свое плотское естество; облачили ее в мантию, знаменующую обручение ангельского образа; надели на голову клобук в знак того, что стремится найти в монашестве укрытие от соблазнов: отвратить очи, закрыть уши, чтобы не видеть и не слышать суеты мирской. Обули инокиню в сандалии и, наконец, ей, постриженной в малую схиму, дана была вервица, небольшая веревка со многими узлами, называемыми четками. По ним считают совершенные молитвы и поклоны.
В завершение чина пострижения следует братское и сестринское целование при пении стихиры «Познаем, братие, таинства силу», но не было желающих лобызаться с пожилой горбуньей, облаченной в одеяние не по росту и неуклюже перетянутой по искривленному и горбатому стану.
VII
Приветливая послушница Дарьюшка сама вызвалась подшить подол рясы, укоротить не в меру длинные рукава, подогнать все монашеское одеяние так, чтобы и горб самосильно не выпирал, и скрадывалась кривобокость, – проворно и ловко сновала игла с ниткой в Дарьюшкиных умелых руках.
Никого в Вознесенском монастыре не заинтересовала новопостриженная горбатенькая старушонка, кто она да откуда, об этом знала одна игуменья Маремьяна, но ничего никому не говорила.
Пять дней полагалось новой инокине прислуживать в монастырском храме, и в конце того срока она захотела исповедаться, чтобы сложить с себя тяжкий груз накопившихся прегрешений и повести свою новую жизнь с облегченной душой и покорным сердцем. Псаломщик читал вечерние часы, когда старица Варсонофия подошла под благословение к иерею отцу Парфению, готовая к исповеди. Какие грехи могут быть у старушонки, пришибленной самой жизнью? Разве что ворчливость по скудоумному недомыслию да зависть к другим старицам, что не горбаты они. Накрыв голову старушонки епитрахилью, отец Парфений приготовился слушать ее покаяние.
– С того и начну, – глубоко вздохнув, проговорила старица Варсонофия, – чтобы самое сокровенное тебе, батюшка, донести. Многогрешная я, не простила Петру Алексеевичу порушенного девичества своего. Много лет истязала себя теми мыслями, надеялась превозмочь все со временем, ан обида еще пуще росла.
– Петр Алексеевич – хозяин, что ль, был? – уточнял иерей.
– Хозяин?.. – переспросила она и, коротко подумав, ответила: – Он над всеми хозяином был.
– И что ж ты с ним сделала за обиду свою?
– То и сделала, чтоб не встал он, не оклемался, когда больным был. Не сама, а по моему наущению было сделано.
– Не пойму, про что речь ведешь, – пригнулся к ней отец Парфений. – Умертвился, что ль, он?
– Умертвился, – разобрал иерей ее шепот. – Да не тот один грех на мне. Потом и той черед подошел. Фигу-ягодку ей припасла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95