И один только исход есть – бежать и бежать от них. Сам бог сказал: «Всяк иже остави дом, или брата, или сестры, или отца, или матерь, или жен, или чада, или поместье – имени моего ради, сторицею приимет и живот вечный наследует». Странники по земле не должны иметь ничего своего. Преподобный Евфимий говорил, что даже слово «мое» происходит от сатаны, а бог сотворил все общим для всех людей.
В Вознесенском монастыре новопостриженная инокиня-горбунья, что из мирской суетной жизни явилась, доподлинно знает, что Антихрист Востерман всей русской землей завладел. Самого пресветлого князя Меншикова опрокинул да своими копытами затоптал. А ежели самого главного властителя Меншикова тот Востерман одолел, значит, истинно, что конец света скоро.
– Бежимте отселева. Не ровен час – пришлых попов изловят, а тогда всем за них отвечать… Слышьте ли?.. Новый Антихрист Востерман объявился, в лютерской церкви на органе играл. Жить нам можно теперь только в бегах, не давая себе нисколь роздыху.
Исстрадался раскольник в борьбе за какую-то только ему одному известную настоящую веру, за старинную букву, за правильное сложение пальцев в крестном знамении. У одного книга в потрескавшемся кожаном переплете с накладными застежками, с изукрашенными киноварью заставками, с черными большими славянскими буквами. Написана книга с любовью и с верою. У другого – еще более тяжеленная книга «Никон Черной горы» весом полпуда; еще у одного – «Маргарит» – больше аршина длиной; у того – Кириллова книга, Ефрема Сирина – все о праведной вере. Десятки, сотни верст пронесут их начетчики, надеясь буквой одолеть супротивника. А вот книга о невидимом граде Китеже, тоже с писаными киноварью заставками.
Суматоха в скитах, поспешные сборы. Никонианским попам, перебежавшим в раскол, скрыться надобно, может быть, допрежь всех других.
– А куда мне такому, с больными ногами, бежать? – мыкался древний старец, не находя себе места. – Лучше, по старым примерам подвижников, огненную купель всем принять, сподобиться в дыму-пламени вознестись. Сподобимся, братья и сестры любезные, – уговаривал он.
– Гори, коль захолодал! – злобно обрывали такого огнепоклонника. – Ты давно свое время изжил.
Старик проговорил себе молитву на исход души и громко принялся читать заупокойный канон о единоумершем. Службу скитскую знал всю, заучив ее наизусть.
– Матушка Лепестина, слезно просит Ганюшка с тобой повидаться. Дозволь ей подняться к тебе из подполья.
– Я сама к ней спущусь.
Послушница Ганька уже третий месяц сидела взаперти, чтобы не срамилась обитель от ее брюхатости. Лучше было держать ее подальше от людских глаз приметливых.
– Чего тебе? – отворила Лепестина затемненное подполье келарни.
– Матушка Лепестинушка, уйдете вы, а мне-то как быть? Куда я-то такая денусь? – спрашивала плачущая Ганька.
– А куда нам такую тебя? – в свою очередь спрашивала мать келарша. – Уж больно ты, Агафья, не в меру с боярином парилась.
– Да ведь ты мне велела.
– Что ж из того? Я старалась, чтоб обители польза была. Ладно, зачтется потом тебе. Может, бог даст, вовсе мертвеньким опростаешься, а коль ежели и живым, то некрещеная душа все равно, что котячья, альбо щенячья. Хоть утопи, хоть затопчи да так закопай, греха в том не будет. Да и никакая душа в нем не держится, только пар один.
В ночь все скиты опустели. Ушли раскольники в свой новый дальний путь. Остался только обезножевший квелый старец, сам себя отпевавший. Ему на прощанье скитники дали веревку, чтоб удавился, ежели не сумеет сжечь себя. Да еще вылезла из подполья послушница Ганька.
Было кому принимать новых пришельцев в святое место, а оно, как известно, пусто не бывает.

Глава пятая

I
Второму императору стали уже надоедать разные выдумки воспитателя Остермана. Ведь было сказано, что он, император, ни в солдатики, ни в кораблики, ни в войну играть не любит, а под городом Александровом Остерман затеял какой-то смотр войскам. Зачем это? Ни в какой Александров никто не поедет, и надо, чтобы солдат из лагеря распустили. У него, Петра II, гораздо более интересное завтра занятие: собак кормить. Шутка дело – у князей Долгоруких свора из 620 борзых и гончих собак. И теперь все эти собаки принадлежат ему, Петру II. Долгорукие приучили к ним государя, и он сам перемешивает в корыте собакам корм.
В минувшем октябре на охоте было затравлено почти четыре тысячи зайцев, пятьдесят лис, восемь волков и три медведя. До того интересно с князьями Долгорукими, что в Москву от них не хотелось Петру выезжать, а возвращение в Петербург отложено вообще на неопределенное время. Даже был издан указ, грозивший кнутом каждому, кто будет говорить о возвращении императорского двора в северную столицу, и нечего о ней вспоминать.
Сколько интересных часов проведено с таким заядлым охотником, каким славился на всю Москву и на все Подмосковье князь Алексей Григорьевич, и как живо рассказывал он, что видел сам или слышал от отца и от дяди Якова, как прежде велась на Руси охота и каково было тогда житье-бытье православных.
Поездки на охоту случались порой весьма отдаленные. Забирались аж в Тульскую губернию, и не было времени Петру скучать на привалах, когда он продолжал вести еще свою собственную охоту за рассказами князя Алексея о подмосковных местах.
Начало осени, золотая пора. Словно выцвели, полиняли вечерние тени. Возле шалаша висит на шесте убитый ястреб на устрашение другим хищным птицам. Князь Алексей лежит на пахучем еще от летней поры разнотравье и говорит:
– Про Измайлово тебе расскажу, про вотчину царицы Прасковьи и ее дочерей, а было то поместье прежде излюбленным пристанищем тишайшего царя Алексея Михайловича.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95