Не потому, что мы лучше испанцев. Но мы — дисциплинированные, умеем шагать в ногу и слушаться командиров, а этому слишком поздно научились пресловутые анархисты». Да. Он защищал Мадрид. И притом в самое трудное время. Когда шли бои в Университетском городке, батальон «Парижская Коммуна» занял здание факультета филологии и философии, из книг Канта, Гёте, Сервантеса, Бергсона... и даже Шпенглера пришлось делать укрытия. Пригоднее других оказались многотомные собрания, Паскаля же, Сан-Хуана дела Крус или Эпиктета могла пробить одна-единственная пуля крупного калибра. А вот семьдесят четыре тома Вольтера, семьдесят томов Гюго, полное собрание сочинений Шекспира, «Библиотека испанских авторов» Риваденеиры послужили хорошо — переплеты твердые и бумага толстая... «Там, лежа на животе за книжным укрытием, я узнал, что литература и философия могут принести пользу независимо от их содержания... Я просунул дуло винтовки между томами Гальдоса — мы высоко оценили плодовитость этого автора — и мог бы сказать как Малларме: «La chair est triste, helas! et j'ai hi tous les livres...» Увидев меня так неожиданно, он разрыдался от радостного чувства облегчения — очень уж мучили его угрызения совести, стыд за свою трусость, за то, что побоялся сказать мне правду и втайне взлелеял решение вступить в Интернациональную бригаду. А теперь я приехала, он свободен от того, что iерзало его с самого отъезда, и говорит со смехом: не так страшно воевать, рисковать жизнью, гораздо страшнее женский гнев, ярость любимой. И время повернулось вспять. В один миг исчезли, испарились, забылись все ядовитые упреки, обличения, жестокие слова, трагические монологи, что долгими месяцами лелеяла я в душе; я готовилась вылить все это на его голову, как только встретимся, я кипела негодованием, возмущалась, обвиняла, пригвождала к позорному столбу; о, я буду рыдать, как покинутая Дидона, проклинать, как Медея; наконец я поквитаюсь с ним, отомщу, отдамся кому попало («все равно кому, первому встречному...»), впрочем, этот предполагаемый возлюбленный никогда почему-то не является вовремя, чтобы сыграть свою роль — помочь расправиться с тем, кого он и в глаза не видел. И вот замысел, вынашиваемый долгие месяцы, рассыпался в прах, едва только я увидела человека, которого верность Идее обрекла на страдания физические и нравственные; не изменил он мне с другой женщиной, нет, он весь полон своей идеей, ради нее готов вести жизнь аскета, и никакие другие женщины ему не нужны. Значит, я по-прежнему единственная, хоть он и солгал мне, бежал и предал. И я, Единственная, стираю прошлое; теперь я хочу только одного — начать сначала, забыть, как дрожала от ненависти долгими бессонными ночами, как в своих одиноких думах подняла все мосты через пропасть, что разверзлась меж нами от великого землетрясения времени, пусть упадут мосты, пусть затянется пропасть, пусть прочной, твердой станет земля под ногами; и мы пойдем по издревле проторенной дороге, будем шагать в ногу, плечом к плечу— Мужчина и Женщина. Он обнял меня, нетерпеливый, сильный, слегка задыхаясь, как я люблю чувствовать, когда он такой. «А тебе не вредно? Что скажет врач?» — «Не надо говорить о таких вещах с врачом...» Мы упали на больничную койку, и это была уже не койка, а ложе влюбленных, измяты и скомканы белоснежные, только что аккуратно заправленные простыни, летит в угол шерстяное одеяло, подушка на полу. И в ту же минуту, кажется, кто-то — сестра или врач, не знаю,— постучал в дверь. «Foutez-moi la paix!» — крикнул Жан-Клод и уткнулся лицом в мое плечо, он все сильней сжимал мои руки, пальцы наши сплетались, и вот тяжелое, жадное его тело словно раздавило меня, а потом сделалось невесомым, слилось с моим в едином легком танцующем ритме, как прежде, как прежде...
В тот же день кубинец зашел навестить Жан-Клода, веселый, с двумя бутылками вина, купленными в Кастельон-де-ла-Плана (я сразу догадалась, что с третьей бутылкой он уже расправился лично). Они глянули друг другу в глаза. «Брунете»,— сказал гость и потер раненую ногу. «Брунете»,— отвечал Жан-Клод и похлопал себя по животу. «Пулемет? Сволочь чертова! Самое подлое оружие, какое только можно выдумать».— «Не все ли равно, какое оружие? Я одно знаю — пуля во мне». Изо всех сил стараясь держаться непринужденно, я стала стелить постель. Кубинец лукаво скосил глаза, хлопнул ладонью по подушке: «Я вижу, вы тут времени зря не теряли». И не обращая ни малейшего внимания на мое недовольство, взял с ночного столика стаканы — в одном была вода, в двух других — остатки лекарств — и отправился в ванную полоскать их. Я удивилась: разве можно приносить вино в госпиталь? «Это госпиталь для выздоравливающих,— отвечал кубинец.— Есть такие, что придумывают всякие фокусы, пытаются создать катехизис революционера-пуританина, и Андре Марти тоже произносил пышные проклятия, а погребок в Кастельон-де-ла-Плана по-прежнему существует. И всегда очередь у дверей. Потому что мужчине, если он выздоровел, до чертиков хочется вина и этого самого, прошу прощения у присутствующих дам».— «И насколько я могу судить, революционный подъем отлично совмещается с публичными домами»,— сказала я; хотелось уязвить его побольнее. «Не так-то просто уничтожить проституцию. Одними запрещениями тут много не сделаешь...» — «Надо этих женщин перевоспитывать»,— сказала я. «Сейчас хватает других дел, поважнее. Победить—это первое. А тогда уж найдем время подумать о язвах общества. Ну, а пока...» Послышался гул моторов, три самолета вихрем пронеслись над крышами Беникасима. Я закричала в ужасе, забилась в угол, зажала ладонями уши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169