в костюме, выполненном по эскизам Хуана Миро, танцевала хозяйку каруселей и качелей в «Играх»; в короткой тунике, слегка напоминающей одежду монахов-францисканцев,— в «Nobilissima visione» Хиндемита: я делала все, чего от меня хотели, прыгала, когда надо было прыгать, вращалась как смерч, так что в труппе стали поговаривать, не попытаться ли снова поставить «Весну священную» Стравинского; как музыкальное произведение ее исполняли всюду, но как балет она по-прежнему считалась слишком трудной и неблагодарной, поскольку все помнили нелепую русско-далькрозианскую постановку, от которой, говоря откровенно, не так уж далеко ушел и Мясин, поставивший ее в 1920 г.; трактовка его отличалась чрезмерной схематичностью. По-настоящему никому еще не удалось поставить этот балет; задача казалась весьма заманчивой, но трудности предстояли большие. Опасности подстерегали на каждом шагу: нужен большой оркестр с восемью трубами, нужны хорошие ударные инструменты и целая группа блестящих музыкантов-исполнителей. С другой стороны, «Весна священная» — вещь кассовая, афиша, без сомнения, привлечет публику. Поэтому в ожидании денег, необходимых для осуществления постановки (со времен Дягилева мы привыкли к тому, что успех сменяется провалом, сегодня мы блестим, завтра надо бежать в ломбард, сегодня роскошный ужин, завтра два бутерброда на четверых, ведь все зависит от переменчивого настроения щедрых светских покровителей и снобов...), мы начали работать группами над отдельными сценами: весенние гадания, игры умыкания, игры двух городов, шествие Старейшего-Мудрейшего, тайные игры девушек, Избранницы, взывание к праотцам; работа требовала единства коллективного движения, мгновенности реакций, контрастности жестов, четкой слаженности ансамбля. Вдохновенный древними русскими обрядами, Рерих оформил спектакль — маски на палках, огромные тотемы на берегах озера; необычайная музыка вела к финальной «Великой священной пляске», и тут оркестр как бы разрушал сам себя, он полностью порывал с традиционными нормами, он создавал новый ритм; презрев всякую периодичность акцентов, звуки вновь обрели свою первородность—инструменты звучат как дерево, медь, бычий пузырь, натянутая кожа, исконное это звучание в ладу с исконной ролью музыки как части обряда, она призвана выразить нескончаемое биение земных сил, жизни в неистовом ритме созерцания, ожидания, страсти, подавленной или выходящей из берегов. Политая кровью Избранницы, принявшая искупительную жертву, Земля раскрывает лоно под лучами солнца и родит новый год, начинается новый плодоносный цикл, чтобы люди могли кормиться, жить, рождаться, умирать и поклоняться Земле. А чтобы Земля оставалась благосклонной к людям, они и в этом году — как прежде, как всегда, ведь люди не меняются, они вечно одинаковы — приносят в жертву деву; «вот и еще одна», подумал, быть может, Старейший-Мудрейший, он так давно живет на свете, на его глазах проходят поколение за поколением, много раз встречал он весну, много раз видел, как приносят деву в жертву Земле. Сейчас священный нож, что хранится в Сундуке Великих Обрядов, вонзится в тело девы, кровь ее обагрит Землю, и Земля родит... Я считаю шаги, я приближаюсь к Избраннице (как трудно считать, три шестнадцатых, две шестнадцатых, три шестнадцатых, две восьмых, они повторяются все в той же последовательности, гениальная музыка!..), для меня она не та, что идет на смерть, нет, смерть — это и есть ее жизнь, она несет бремя жизни и плачет, рыдает, проклиная свою участь, как я, я ведь тоже несу бремя жизни, тоже плачу и рыдаю одинокими ночами в своем отеле, проклинаю свою участь, в отчаянии проклинаю идею, что погубила меня,— да, да, Идея, вечная Идея, религиозная или политическая, она постоянно требует жертв, и я заплатила ей самым дорогим, что у меня было, хоть и не верила в нее никогда. Я стою на сцене против Избранницы и думаю о том человеке, принесенном в жертву где-то далеко, далеко (где это случилось? В той страшной бумаге написано какое-то варварское название, кажется Колль-де-Коссо...), он верил, что кровь его нужна, чтобы цвели на земле плодоносные весны (вот и друг его, поэт Мигель Эрнандес написал настоящую оду крови: «Я весь в крови, я — огненная масса.Тебе одной, свобода, мои глаза и руки»). И я возвращалась к очень старой мысли, она возникла давным-давно, когда еще даже не существовала сама История, а теперь в тот период истории, в который приходится жить мне, эта мысль всплывает внезапно и грубо... я хотела остаться в стороне от истории, и вот она настигла меня, я хотела возделывать свой сад, как Садовник из Исфагани, я надеялась спастись в нем от хода истории... Считаю шаги, «Великая священная пляска» но вот — финальный хроматический аккорд, странно звенят флейты, и тогда я думаю: сейчас можно было бы начать еще один балет, никто его не писал и, наверное, никогда не напишет: боги не удовлетворились жертвой. Они требуют еще. Но люди думают, что все уже сделано, они заняты севом, они не замечают таинственных предзнаменований, не смотрят, как плывут по небу облака, как летят птицы, не видят, как подпрыгивают в печи дрова и брызжут сердито искрами; проходит зима, гаснет огонь. Небо становится угрожающе синим от горизонта до горизонта, начинается засуха, трескается земля, осыпается зерно, ветви на фруктовых деревьях ссыхаются, будто виноградные лозы, и деревья не дают больше тени и гибнут. Умолкли ручьи, не благоухают сосны, гордые стройные горы склонились, словно под гнетом беды отвернулись от людей, пожелтела трава, земля взлетает тучами пыли, жгучий жестокий ветер вздымает их, вселяет ненависть и вражду в души;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169