Ценности Запада! Свободы Запада! Странный парадокс: их защищали под Сталинградом. Но только — об этом, разумеется, не говорилось в передовых статьях «Диарио де ла Марина», однако думали так многие,— только пусть американцы войдут в Берлин раньше русских. Если же первыми окажутся русские, весьма возможно, черт побери! (так говорила графиня), что западная цивилизация полетит вверх тормашками... Так обстояли дела, когда в начале января я решил съездить недели на две в Нью-Йорк. Мои занятия архитектурой шли успешно. Однако, чтобы пополнить знания в области техники, полученные в Гаванском университете, нужны были книги, журналы, брошюры по специальности, в Гаване их достать невозможно, а именно с их помощью надеялся я снова войти в курс профессиональных проблем, включиться в деятельность, от которой отошел, покинув мастерскую Ле Корбюзье, когда полюбил Аду; встреча с нею была для меня откровением, душою и телом предался я этой женщине, и лишь тогда наконец понял и ощутил в себе человека, а ведь до той поры никакие философские сочинения не могли мне помочь. Кроме того, «Карнавал», что разучивали ученицы Вериной балетной школы, почти уже был готов, девушки неплохо исполняли свои партии, спектакль собирались показать в зале «Аудиториум»; Вера не могла больше обходиться без партитуры, расписанной по инструментам, а ее можно было купить только в Америке; заказывать по почте в военное время рискованно, все словно помешанные ловили шпионов, и почтовый чиновник наверняка отправит ноты по бесконечным ступеням цензуры, ибо всякие там восьмушки, тридцать вторые, шестнадцатые, бемоли, бекары, двойные бемоли внушали мудрецам из американских служб особое подозрение.
И вот с такими намерениями в холодной ветреный тревожный день прибыл я в Миами (или Майами, как выговаривала тетушка), получив «крещение воздухом» на борту самолета компании Пан-Америкэн (стюардессы там были до того очаровательны, что я с тех самых пор отношусь с пристальным вниманием ко всем стюардессам земного шара; и любезные они, и кроткие, и улыбаются прелестно, всякий, я думаю, мечтает, чтобы у жены его был такой характер...); сам полет меня, впрочем, несколько разочаровал: в иллюминаторы оказалась вставленной желтая слюда, чтобы во время короткого перелета пассажиры не могли наблюдать сверху за «передвижением кораблей»... Выспавшись в первом попавшемся приличном отеле, я сел в поезд, так как меня предупредили, что лететь из Миами в Нью-Йорк не всегда приятно, ибо хотя конституция и гарантирует гражданам страны идеальный порядок, тем не менее в голубых американских небесах случаются электрические грозы. Должен сказать, что постепенно и я стал чувствовать себя включенным в «атмосферу войны», разумеется, вовсе непохожую на прежнюю, испанскую войну; там враг находился рядом, каждую минуту можно было ожидать бомбежки. Отсюда же война далеко, и потому представления о ней самые фантастические. В «Сатердей иннинг пост» видел я рисунки художника Нормана Рокуэлла, изображавшие всякие трогательные сцены: радостно взволнованное семейство встречает сына, неожиданно вернувшегося с тихоокеанского фронта; молодой ветеран, участник десятка битв, сидит в деревенской кузнице, восхищенные односельчане окружили его, он рассказывает о своих подвигах; новобранец перед уходом на войну созерцает портрет прадеда — героя битвы при Йорктауне1, в треуголке и с орденами; мать с гордостью глядит на сына в солдатской форме; вечно улыбающаяся медицинская сестра; старики, обсуждающие последние известия с театра поенных действий... В дополнение ко всему этому по радио то и дело гремели марши, один из них, весьма, надо сказать, воинственный, сочинил Джордж Гершвин. Рядом с денно и нощно дымящими военными заводами — реклама, развязно приглашающая приезжих, что останавливаются здесь ненадолго, проявить патриотизм в несколько оригинальной форме: «Если хочешь быть Пирл-Харбор, зайди в бар Джонни»... Призыв звучал довольно двусмысленно; а в вагоне-ресторане я видел пьяных новобранцев, они открыто издевались над офицерами; те, не зная, как заставить непочтительных будущих подчиненных уважать себя или как наказать их, сидели хмурые, злые, молчали, стоически перенося сыпавшиеся на их головы грубости и непристойности. За окнами вагона проплывали рекламные щиты, прославлялось, разумеется, высокое качество самых разных товаров, однако и тут чувствовалось стремление поддержать боевой дух — повсюду мелькали воинственные призывы, а героем рекламы был теперь не улыбающийся счастливый спортсмен, а моряк, тоже сияющий улыбкой, тоже изнемогающий от блаженности после стакана кока-колы или жевательной резинки. Как это непохоже на исполненные трагизма плакаты Испанской республики — глядя на них, трудно было сдержать волнение. Однако один из рекламных щитов привлек все же мое внимание, очень уж необычными показались и фактура его и стиль: человек, весь в черном, будто прохожие Магритта, на голове — колпак, как у жертвы инквизиции, руки скованы цепью, он стоит у красной кирпичной стены, выполненной с сюрреалистической тщательностью, над ним — небо, напоминающее картины Ива Танги, а в грудь ему целятся солдаты. Внизу подпись: „This is nazi brutality". И огромными буквами телеграмма с вестью о разрушении Лидице. «Чувствуется школа Андре Бретона»,— подумал я; я знал, что многие ученики Бретона находятся сейчас в Нью-Иорке, сам же великий маэстро работает диктором вещания на французском языке в радиокомпании «Эн-би-си»... Я разыскал Джанкарло Порту, итальянского музыканта, воевавшего в полку «Гарибальди»;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169