теперь он работал в киноотделе Музея современного искусства; мы решили позавтракать вдвоем в подвале итальянского ресторана «Гран Тичино» на Сюлливен-стрит, где бывало всегда очень весело. Вот когда мне показалось, будто я вновь на Монпарнасе (так близко все, что было, и в то же время так далеко!). В ресторане мы увидели Санди Колдера, Анаис Нин, Мэна Рея, Вирджила Томсона, а главное — Луиса Бунюэля, с которым я часто встречался в те времена, когда он снимал «Андалузского пса» и «Золотой возраст». Тут я узнал, что и Массон, и Липшиц, и Цадкин тоже в Нью-Йорке. И позвонил по телефону Фернану Леже; в просторной мастерской в центре города писал он свои огромные картины, на которых люди висели гроздьями головой вниз, словно бы подвешенные в пространстве; он называл их Les plongeurs... О войне говорили мало, избегали мучительной темы. Каждый старательно, упорно занимался своим делом — естественное стремление спастись, оградить душу от скорби и горечи, что возрождалась каждое утро, когда приносили газеты. Мэн Рей по-прежнему работал то кистью, то фотоаппаратом, не в силах забыть знаменитую «Армори Шоу» и первые шумно-скандальные выступления сюрреалистов; Анаис Нин нашла себя в многотомном «Дневнике»; Санди Колдер пополнял прелестную свою цирковую труппу из проволоки — акробаты, клоуны, дрессированные морские львы, исполнительницы танца живота; иногда вечерами звучал «Марш гладиаторов», и начиналось представление. Что же касается Марселя Дюшана—его, наверное, можно назвать самым оригинальным умом нашего времени, а его картина «Невеста, раздетая холостяками» оказала решающее влияние на многие и многие современные произведения,— то он не делал, кажется, ничего, только играл в шахматы... По правде говоря, все старались погрузиться в работу, чтобы забыться — надо же было хоть как-то утешить смятение и боль, ибо смешались в жизненном водоворотe все представления о ценностях, захлестнутые им люди оказались вне Европы и теперь, когда она стала недоступной, Страстно о ней тосковали, хотя в прежние времена не раз Европу «бесполезным континентом». Несгибаемые борцы за Испанскую республику, рассеянные по городам Соединенных Штатов, Мексики и Аргентины, смотрели со скорбью, как те прочнее утверждается власть Франко; французы тоже чувствовали себя в Нью-Йорке неуютно, а многие американские из «Lost generation», Генри Миллер например (но он познакомил меня с Анаис Нин), с чувством вспоминали bistrot, где пьют по утрам белое вино, слушая официантов и кассирши, на чем свет стоит ругающих очередного правителя (тем не менее, когда правитель помрет, они пойду! в слезах и печали за пышной похоронной процессией). lliaK, старый континент на долгое время как бы перестал i vшествовать для нас... Однако к середине января многие несколько растерялись: невероятная Сталинградская битва (уже привыкли писать это слово с большой буквы) все еще продолжались, фашисты, по-видимому, не добились ни малейшего перевеса. 11 когда возникла мысль: может быть, битва эта—центральный переломный момент войны; надежда росла, ширилась, а вместе с ней росла и любовь к Советскому Союзу, вспомнили, что живут с ним «Coast to coast». По радио без конца передавали «Большую
1 «Армори Шоу» — выставка европейских художников в Нью-Йорке в 1913 г., иымпившая новые направления в живописи и оказавшая сильное влияние на художников, танцы из «Князя Игоря», «Увертюру 1812 год», «Русь» Балакирева, «Сечу при Керженце» из «Невидимого града Китежа», играли на домре, на балалайке, пели казачьи хоры, слышались гопаки, трепаки, музыка Цезаря Кюи, Глинки, Лядова и особенно — Шостаковича, его ставили рядом с Чайковским. В Голливуде наспех смастерили первую картину, превозносящую героизм советского народа,— истратили огромное количество соды, чтобы изобразить заснеженные улицы, крыши изб и церковные купола, в главной роли снимался кто-то вроде Джона Гилберта. В кинотеатрах показывали «Броненосец ,,Потемкин"», «Октябрь», «Чапаев», «Старое и новое». В театре Метрополитэн вновь с успехом шел «Борис Годунов». Полю Робсону позволено было петь его крамольные песни, и я как бы заново пережил ту незабываемую ночь в Беникасиме...
С того самого дня, когда Джанкарло привел меня в «Гран Тичино», я полюбил этот ресторан; разумеется, мне нравились его посетители, но, кроме того, ресторан находился в тихом квартале, тут можно было отдохнуть от суеты и многолюдия, ведь каждое утро я бродил из магазина в магазин в поисках нужных мне книг и журналов. Нью-Йорк сильно волновал мое воображение, иначе и быть не могло, архитектор все же жил во мне; однако наибольшее впечатление произвел на меня, если можно так выразиться, «монструозный аспект» города. Сами проблемы, стоявшие перед строителями, были новы, никогда еще в истории архитектуры не было ничего подобного. Но их решение, результат, видимый и ощущаемый каждым, для любого нормального градостроителя может послужить примером того, чего как раз не следует делать. Город, без сомнения, обладает своеобразной привлекательностью, у него есть свой стиль, своя атмосфера; но обаяние это какое-то противоестественное, смятенное, искаженное. Нью-Йорк «выбивает из колеи», простите за избитое выражение; я удивлялся, как могут люди жить в этом городе нормальной жизнью, завтракать, читать, мечтать, любить, ведь все здесь разъединяет человека с самим собой: громадные скопления разнообразных зданий, дома без стиля, дома, представляющие собой смешение всех стилей, расставленные как попало, улицы, где пешеход растворяется, затерянный, оглушенный, лишенный индивидуальности, в бегущей, охваченной безумной спешкой толпе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169