Вернулся один из банщиков, посланный на рынок за бутылью вина и острым сыром сулугуни. После этого посылали еще раз. После третьего раза Кекец сказал, что, раз баня закрыта, он с дорогим гостем немедленно сядет в машину и поедет в родную деревню. Сам Кекец будет обрезать виноград, а Рощапкин жить для своего удовольствия.
— Я на море собрался, — сказал Рощапкин.
— Будет море вина, — пообещал Кекец.
Рощапкин замусолил интеллигентское «неудобно-о», но банщики хором сказали «ара» и послали еще за вином.
И к Рощапкину уже возвращалось понимание юмора жизни, напрочь угробленное на Каролингов, — он согласился. Море рядом — успеет.
По этому случаю пришлось послать еще за вином. Жилистые голые мужики начали петь песни. На сей раз пели нормальными голосами. Свирепый мужской хор гремел где-то под банным куполом. Банщики пели древние песни сражений. Может, так вот примерно и у этих полумифических Каролингов.
К концу последней бутылки стало ясно, что на машине Кекец никак не поедет, разве что за руль сядет человек, не приходивший сегодня в баню.
Решили ехать на поезде, и по этому случаю…
Солнечный свет померк в дырке на куполе. Банщики переоделись и на двух такси отправились к Кекецу, чтобы потом отправить его с Димкой на поезде.
Билетов в кассе не было. Но когда восемь усатых банщиков сунулись в окошко и дружно спросили «ара?» — два билета нашлись. Они долго прощались на перроне с клятвами скорой встречи, а когда поезд тронулся, шли рядом и совали в окошко вагона бутылки, свертки и еще бутылки, точно Кекец и Рощапкин уезжали на Колыму.
Попутчики в вагоне извлекли из-под скамеечки бочонки и сумки, и вскоре Рощапкмн почувствовал, что понимает грузинский язык.
За окном шли виноградники и селения, выстроенные из дикого камня. На горных склонах торчали развалины древних замков. Вперегонки с поездом носились по проселкам поджарые, как гончие собаки, горные свиньи. Шагали куда-то старики в башлыках.
Рощапкину показалось, что все это он видел. Возможно, во сне. Он прикрыл глаза.
…Диспозиция дня, составленная Кекецем, выглядела так:
Вставать в пять, самое позднее в шесть утра. Это необходимо, потому что все встают в пять.
Ничего не делать.
Делать ничего нельзя, потому что гость.
Избави бог — увидят соседи. Позор на весь дом до скончания века, вот что такое занятый трудом гость.
Деревня находилась в долине Алазани. Со стороны Алазани ее отделяли тополевый лес и виноградники. С другой стороны торчали поросшие кустарником горы. На горах стояли белые заброшенные часовни. Пробраться к ним не имелось возможности: кустарник был упруг и колюч. Неизвестно, как туда добирались молельщики.
Кекец сразу после приезда начал копать канавки в саду, резать виноградные побеги, что-то строгал. Рощапкин сунулся помогать ему, и они поругались.
Мать Кекеца, совершенно невесомая старушка, одетая в черное, напоминала запущенный лет семьдесят назад вечный двигатель. Если она не возилась в винограднике, то была в яблонях, если не в яблонях, то на кухне, если не на кухне, то вязала нескончаемый шерстяной носок из желтой и черной шерсти в полоску. По-русски она не понимала ни слова, и Рощапкин разговаривал с ней улыбками.
Деревню рассекало асфальтовое шоссе, по бокам шоссе стояли двухэтажные дома из дикого камня, обрамленные по углам кирпичом. Кое-где по улицам лежали мешки цемента и новые груды камня — строились еще дома. В этой общине бытовали странные обычаи. Стимулом постройки громадных, на две трети пустовавших домов было: «Пусть детям будет просторно». Но каждый чуть оперившийся сын с ходу начинал строить такой же дом, чтобы было просторно его детям.
— У нас строитель-народ. Что ты хочешь! — мудро сказал банщик Кекец.
Деревенский строитель-народ мало напоминал городских собратьев. Он возвращался из виноградников черный от пота и солнца, и была в нем тяжкая уверенность в жизни, которую на Димкиных глазах приобретал, а может, возвращал себе банщик Кекец, когда он в рваной ковбойке сидел под тутовым деревом после работы.
В саду со стуком падали яблоки, мягко шлепались перезревшие сливы.
— Фрукт у тебя гниет, — сказал сибиряк Рощапкин. — Продал бы ты его, что ли.
— По всему селу гниет, когда не берет государство. Крестьяне на рынке стоять не желают. Крестьянину это неприлично.
Где-то в дальних виноградниках свиристели ночные жучки, и все падали, падали, возвращаясь в землю, плоды.
— Между прочим, мне врач трудиться велел, — сказал Рощапкин. — Косить, например. Косить я умею. Хорошо я когда-то умел косить.
— Нельзя, дорогой. Тебе кушать, лежать можно.
— Погубить меня хочешь, дорогой? — горько спросил Рощапкин. — Ведь серьезно врач приказал.
— Коса есть, — испуганно сказал Кекец.
Три дня Рощапкин обкашивал виноградник и три дня над деревней торчал вопль: «Димико-о! Димико-о!»
Это кричала матушка Кекеца с расчетом на то, что услышат соседи и поймут, не осудят за непутевого гостя, который нарушает обычай веков.
Кончив косить, Рощапкин яростно взялся крошить из неизвестного металла дрова. Которые не брал ни топор, ни пила, но можно было бить обухом, как саксаул. Он крошил их в щепу, а потом под палящим солнцем укладывал в красивую плотную стенку, на которую было приятно смотреть и думать о грядущей зиме.
Меж тем приближался срок путевки.
…В вечерний час, когда валилась на землю южная ночь и прохлада, хорошо было сидеть на лавочке у забора под могучим тутовым деревом и слушать замирающие хозяйственные стуки в деревне, обонять запах дыма и не думать совсем ни о чем.
На круглом великаньем столе стояла керосиновая лампа.
1 2 3 4 5 6 7 8