обслуги, его или моих друзей, людей, вообще посторонних Лишь бы не занимать самому.
Этого Егор терпеть не мог.
Но ведь новый Егор должен был совсем иным?
Холодные, страшно тяжелые веки мои, совсем, как и прежде, набухают горячими слезами.
Господи, неужели все повторяется сначала?
— Ну-у-у — ласково говорит мне Игорь, и я чувствую его теплую, совсем живую руку на своем лбу, — Ну, что это еще за слезы? Больно? Ничего, скоро пройдет. Сейчас позову сестру, сделаем укол — и больно не будет. А вот плакать тебе совсем не о чем. Тебе радоваться надо, потому что через такое пройти… Это знаешь, в рубашке надо родиться… Слышишь, меня, девочка?
Нет, сейчас я не слышу его.
Вернее слышу, но большей части сказанного не понимаю, потому что в голове моей бьется тяжелым молотом, совсем как прежде, горькая обида и один только вопрос: где Егор?
Я и пытаюсь спросить об этом Игоря, но слабая попытка моя произнести первое же слово, снова отзывается страшной болью.
Тот же раскаленный стальной обруч, оказывается, только чуть ослабил свои тиски, но стоило мне снова попытаться заговорить, впился в меня с новой силой.
Я издаю стон, и Игорь снова останавливает меня.
— Тише, тише, я же предупредил тебя, не пытайся говорить громко, только шепотом. Очень — очень тихим, осторожным шепотом. Поняла? Ну, давай, попробуй. Что ты хотела спросить?
— Где Егор? — с трудом выдавливаю я из себя, и не слышу своих слов. Но и эта, едва различимая попытка, вызывает острую боль — Кто? — Игорь убирает руку с моего лба, и медленно садится на стул возле моей кровати. Хотя ни стула, ни кровати, я не вижу. Затуманенные глаза мои смотрят только прямо, а тело, по-прежнему, словно бы парит в волнообразном пространстве. Однако лицо Игоря я вижу отчетливо. И сейчас в глазах его радостное внимание сменяется каким-то странным выражением. Это разочарование и тревога одновременно. Даже испуг. — Ты спросила: где Егор?
— Да — шепчу я, преодолевая сильную боль.
— Но, девочка моя, разве ты не помнишь, что он погиб?
— А — я?
— Что — ты? Ты осталась жива, хотя и чудом.
— А — ты?
— Я?!! — тревога в глазах Игоря сменяется полнейшим изумлением. — Я не понимаю, что ты имеешь в виду?
— Ты — жив?
— В каком смысле? То есть погоди, ты меня хорошо видишь?
Чтобы избавить себя от боли, я только опускаю веки. Это должно означать: «да». Игорь меня понимает.
— И ты меня узнаешь?
Снова беззвучное — « да»
В голове моей уже роятся какие-то смутные догадки, пока я не могу прочитать ни одну из них, но, в целом, они создают ощущение, будто я нахожусь в преддверии какого-то важного открытия.
— Отлично. Но почему же ты спрашиваешь, жив ли я?
— Потому что Муся…. — говорить мне становится еще больнее, огненный обруч, впиваясь, раздирает мое горло, и я вдруг вспоминаю, что совсем недавно уже испытывала эту жуткую пытку. Собственно, вспоминаю не я, а мое тело, и вспомнив, сжимается в ужасе. Игорь читает его в моих глазах и мягкой ладонью прикрывает губы, не давая возможности продолжать — Ш-ш-ш, говорить тете больше не надо, даже шепотом. По крайней мере, до укола. И не волнуйся, я тебя, кажется, понял, эта дрянь, говорила тебе, что со мной что-то случилось? Не отвечай, только закрой глаза, если — да.
Я опускаю веки.
И думаю.
Слава Богу, мысли не причиняют мне боли, и думать я могу сколько угодно Сейчас я думаю: " Почему он назвал Мусю дрянью? "
Я хорошо помню, как он всегда дорожил ею, и еще я помню историю про булочки, которые он приносил ей из буфета.
"Кто же будет теперь покупать Мусе булочки? " — еще подумала я, после его гибели.
То есть, после того, как она сказала мне, что он погиб.
Но — зачем?!!
Зачем было хоронить живого человека?
Может, он прогнал ее за что-то, и она, в отместку объявила его умершим?
А может из жалости ко мне? Вот у меня погиб Егор… А у нее — Игорь. Не возлюбленный, конечно, но — друг, верный, булочки из буфета носил…
Мыслям тесно в моей голове.
Но я еще не касалась главной темы.
А жива ли я на самом деле?
И жив ли Игорь?
Мне столько лгали последнее время….
Эта мысль неожиданно приводит меня в ужас.
Ведь если я жива, и Игорь жив, то лгали все: и Муся, и Кассандра, и странная женщина в церкви, и даже старый рабочий на кладбище.
Но — зачем?
И если все лгут, то почему бы Игорю говорить правду?
Так жива ли я?
Первое, что приходит в голову после того, как этот вопрос повторен многократно — просто пошевелиться. И я пытаюсь сделать это, и понимаю, что тело мое при мне, но несколько ограничено в движениях.
Игорю, который все это время внимательно наблюдает за мной, мои попытки, явно не по душе.
— Стоп! — говорит он, и в голосе уже нет прежней мягкости. Теперь со мной говорит врач. Но именно металл в его голосе и приказной тон, отчего — то более всего убеждают меня, что я действительно жива. Жив и Игорь, и он мне не врет — Не дергаться! Это еще что за пируэты? Ну-ка замри! Я тебя шесть часов штопал, не для того, чтобы ты мне сейчас все швы сорвала к чертовой матери! Лежи смирно, и если обещаешь не двигаться, я сейчас вызову сестру с уколом, и попытаюсь все тебе рассказать, по крайней мере, то, что могу. Обещаешь?
Я медленно опускаю веки.
Обещаю!
Я готова больше вообще никогда не двигаться и даже не пытаться.
Не шевелиться.
Не говорить.
Не смотреть по сторонам.
И никого никогда не слушать.
Только жить!
Ощущать холод и боль, слышать, как на тебя кричит доктор, бояться укола и не понимать, почему Муся — дрянь, и зачем все они мне врали.
Но жить! Жить! Жить!
Господи, какое это счастье!
Я хотела бы кричать об этом, но Игорь запретил мне, и еще я боялась боли.
Потому я кричала про себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88