Когда — отдавая дань безупречному воспитанию посольской дочки — она вдруг впадала в небывалую деликатность и пускалась в долгие пространные рассуждения о том, как это мучительно неловко — грузить своими проблемами окружающих, пусть и друзей. И особенно — друзей…
— Я не об этом…
— А я об этом. О глубоких придворных реверансах, которые, как и прежде, можно оставить для других случаев жизни.
— Спасибо. Мне очень нужно поговорить с тобой. Очень.
— Прямо сейчас?
— Н-нет, конечно. — Сто к одному, она хотела сказать: да. Но — реверансы. Три часа по полуночи. Невозможно.
— Завтра?
— Да, да. Если ты смогла бы завтра…То есть уж — сегодня.
— Хочешь приехать?
— Нет. Давай где-нибудь… все равно… Где потише. И никаких…ну, ты понимаешь.
Реверансы. Никаких «рублевских рож» хотела сказать она — но сдержалась. Я вспомнила ресторанчик. Почему-то потом, много позже, я уже была склонна придать этому выбору если не мистическое, то уж по меньшей мере символическое значение. Но это часто бывает с людьми, когда случается что-то из ряда вон выходящее, особенно — страшное или трагическое. Кажется, что, предваряя событие — вокруг буквально роились знаки судьбы, и ангелы-хранители отчаянно, но безмолвно били крыльями, и персты призраков, воздетые из хлябей земных, прямо возвещали опасность.
Разумеется, все это приходит на ум потом, много позже, когда невозможно уже утверждать определенно, творилась вся эта мистика на самом деле или образы родились в сознании, под гнетом посттравматического синдрома. Ресторанчик, словом, был будто идеально придуман для тайных, конспирологических встреч, назывался соответственно — «Диссидент». И размещался вполне подходяще. Столики на его открытой террасе располагались строго напротив известного здания на Лубянке, на уровне — примерно — шестого этажа. И было свежо, тихо и малолюдно. «Чего ж вам боле?»
Через двенадцать часов, в четыре пополудни мы заняли столик на этой самой террасе. Нет, она не изменилась. Холеная блондинка без возраста, сошедшая со страниц дорогого глянца. Именно дорогого, на знаменах которого, непременно благородным серым шелком и обязательно от руки, вышито: expensive simplicity.
Она всегда была такой — «девочкой из хорошей московской семьи» сначала, новой русской женой — потом. Редкая довольно метаморфоза. Ибо девочки из хороших московских семей начала 80-х годов — в новый формат хороших семей не вписались категорически. И постарели стремительно, обабились, остервенели — превратились в больных нечастных теток, нелюбимых мужьями и презираемых детьми. Новые девочки из новых хороших семей, следуя неизбывной диалектике всех революционных процессов, подросли на унылых задворках нищих рабочих окраин, в сиротских приютах и придорожных борделях. Определение им, кстати, совершенно спонтанно сформулировал однажды счастливый муж-обладатель из новых. Ужинали под Москвой, небольшой случайной компанией. — Что смотришь? — счастливец, конечно, был пьян, но все еще проницателен.
Взгляд, которым я проводила хозяйку дома, не оставил без внимания и истолковал правильно. — Понимаю. За такие деньги могло быть что-нибудь поприличнее.
Фраза показалась мне безупречной и была взята на вооружение. Так вот, Елизавета была исключением. Деньгам, которыми, судя по всему, располагала, — соответствовала вполне. Возможно, что на этом приобретении супруг даже прилично сэкономил. Но это — разумеется — случилось несколько позже. Поначалу — положение родителей по определению гарантировало Лизе прочные позиции в блестящей когорте «тех девушек». Впрочем, в империи этим термином не пользовались и вряд ли знали, что емкое английское «those girls» означает не просто компанию девиц, объединенных по какому-нибудь принципу, а совершенно особенных девушек — «young ladies», являющих собой юную поросль национальных элит по обе стороны Атлантики. И хотя в Советском Союзе о существовании «those girls» даже не догадывались — «те девушки» в стране победившего социализма были. И какие!
Им бы возможности настоящих «those girls» — «те» в момент обратились бы в бледные тени наших номенклатурных девочек. Впрочем, относительно возможностей — вопрос далеко не однозначный. К примеру, юная дщерь кого-то из партийных бонз вряд ли рискнула бы появиться на парижском показе haute couture и, небрежно повертев носиком, приобрести некоторую часть коллекции. Или на личном самолете махнуть на недельку на Барбадос. Но!
Мог ли, к примеру, Аристотель Онассис уставить очередной свадебный стол несчастной Кристины парадным севрским фарфором из Лувра или водрузить на блистательную голову Марии Каллас диадему Марии Стюарт, хранящуюся в Британском национальном музее? Словом, здесь было о чем поспорить. И подумать.
Но главное все же, что выгодно отличало наших принцесс от тех, кто сверкал знаменитыми бриллиантами и фарфоровыми зубами записных boy-friends со страниц глянцевых журналов, была безусловно их абсолютная исключительность. Недосягаемость. И никаких там сказочек про чистильщика обуви, ставшего миллионером! Правящий клан был замкнут и — по словам собственного вождя — бесконечно далек от народа. Намного дальше, нежели в ту пору, когда писаны были пророческие строки. К тому же тщеславие не случайно считается любимым пороком сатаны. Возможность испытать это пагубное, но бесспорно сладостное чувство у наших героинь была практически безграничной. Промчаться в открытом кабриолете Bugatti по трассе Монте-Карло, в нарядном потоке таких же блистательных, совершенных, именитых… et cetera? Ничтожное удовольствие по сравнению с поездкой в неуклюжем папином «ЗИЛе» по абсолютно, сюрреалистически пустынной мостовой мегаполиса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119