— Вот ты о чем! Последний островок надежды? Понимаю. Увы. Он стремительно уходит под воду. Осуществлено.
— Я хочу это видеть.
— Да ради Бога! Но не сегодня же. Время, извините за напоминание, близится к… о! — пяти часам утра. Извольте, сударь, баиньки. Должен сказать, что гостевой диван у меня — отменный. Всякий, кто имел честь почивать на нем, а таковых…
— А когда?
— Что, прости?
— Когда я это увижу?
— Воистину сказано: кто о чем, а вшивый — о бане..
— Завтра?
— Хорошо — завтра.
— В десять?
— Возможно.
— Завтра ровно в десять, Михаил. Ты мне обещал.
Англичанин выпил еще изрядную порцию водки «Юрий Долгорукий».
Потом, не раздеваясь, рухнул на «гостевой» диван Михаила Ростова.
И затих.
Четыре часа, оставшихся до назначенного срока, он не сомкнул глаз.
Лежа без движения на старом, продавленном диване, источавшем странный, но в целом малоприятный букет чужих запахов, он думал.
Звездный час репортера Гурского

Он пришел.
А вместе с ним, как и полагается, явилась Она. Слава.
Но — Бог ты мой! — в каком же шутовском, оскорбительном обличье явилась эта пара.
Мерзкая пародия.
Дьявольское кривое зеркало, в котором, кривляясь, отразилась сокровенная мечта.
Проступит такое через пелену ужаса в удушливом ночном кошмаре — и дикий, нечеловеческий вопль рвется из груди спящего. А тело покрывается тонкой пеленой холодного пота.
С Гурским все обстояло именно так, с той лишь разницей, что происходило наяву.
И оттого было еще страшнее.
Возможно, коллеги, не питавшие к нему добрых чувств, порадовались бы теперь — в душе или вслух — идиотской ситуации, в которой Сергей Гурский погряз с головой.
Причем исключительно по собственной инициативе.
Но этой малости лишены были коллеги-журналисты, ибо напасть внезапной репортерской славы осенила и их своим черным крылом.
Неделя, минувшая после выхода в свет очередной, вампирской сенсации «от Гурского», была полна событиями.
Можно сказать, они взорвали, искорежили, вдребезги разнесли замшелый мирок скандальной в меру — и в меру же желтой газеты.
Ощущение было такое, словно кто-то, возможно, сам репортер Гурский, неведомо с какой дури рванул в маленьком редакционном офисе боевую гранату.
Случись — не приведи Бог! — такое на самом деле, крови было бы, разумеется, много больше. Зато шума: воплей, визга и грохота — совершенно определенно! — гораздо меньше. И звериная сила взрывной волны вызвала бы резонанс куда меньший, а потому меньше случилось бы разных неприятностей материального и нематериального характера.
А их произошло предостаточно.
Главного редактора в компании, разумеется, с Гурским вызывали в прокуратуру, еще какие-то официальные инстанции и общались, надо сказать, без всякого пиетета.
Бесцеремонно требовали объяснений, грозили административными карами, и, похоже, кое-что малоприятное и материально ощутимое обрушилось-таки на повинные головы.
Неожиданно забурлила безответная, бестолково отшумевшая свое в девяностых общественность.
Ожил вдруг какой-то народец.
Редакцию осаждали мрачного вида люди с осиновыми кольями, назначение которых ни у кого не вызывало сомнений.
Другие люди митинговали возле тюрьмы и прокуратуры, требуя выдачи Степана Грача или — на крайний случай! — вскрытия его могилы.
Однажды ночью свое отношение к происходящему выразила малочисленная компания местных сатанистов. Проникнув в многострадальный офис редакции, они совершили черную мессу, в том, правда, изрядно усеченном варианте, на который хватило хилой фантазии и скудных возможностей.
В конечном итоге это было все-таки меньшим злом, ибо оргия ограничилась мученической смертью двух котов, одного петуха, массовым распитием дешевого местного вина и столь же массовым совокуплением — прямо на редакционных столах и диванах. Стены при этом были расписаны и разрисованы обильно, правда, безграмотно.
Но это служило слабым утешением.
— Все, — сказал главный, глядя на Гурского белыми от бешенства глазами. — Уйди. Исчезни. Сделай так, чтобы я тебя не видел, не слышал и… не вспоминал.
— Долго? — деловито поинтересовался Гурский. Такое уже случалось. Новаторским был только масштаб.
— Не знаю.
— Значит, в отпуск.
Гурский и сам чувствовал, что земля горит под ногами. Было ему неуютно и… страшно.
Впервые за сорок с лишним лет он устрашился того, что сам сотворил.
Было противно, тревожно, зябко.
«Кошки скребут», — говорят в таких случаях.
А Гурский говорил: «колбасило».
«Колбасило» его здорово — так и проходила мирская слава.
Мимо проходила.
Вместо того чтобы катить в золоченой колеснице в лавровом венце, венчающем гордую голову, Гурский оказался где-то сбоку, в толпе, на обочине.
И фонтан холодной жижи брызнул из-под колес колесницы, с ног до головы окатив его вонючей грязью городских стоков.
Скверно.
Так скверно, пожалуй, Гурскому не было еще никогда.
Ехать — убираться в нечаянный отпуск, — как назло, тоже было некуда.
Ибо — не на что.
Занимать в такой ситуации — себе дороже.
Выход нашелся.
Однако ж был он убогим и безрадостным, как вся теперешняя жизнь.
Потому что — вынужденным.
Иначе ничто, никакая сила на свете не заставила бы Сергея Гурского униженно проситься на постой к одной из многочисленных своих подруг и тайно, под покровом ночи, на собственных плечах переносить скудные пожитки на окраину города, в маленький домик, утопающий в пышной зелени запущенного сада.
Выбор подруги был не случаен.
Дама не входила и в первую десятку «свиты» репортера Гурского, скорее — давно и безнадежно была отнесена им к разряду аутсайдеров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124