Однако ж оно упорно напрашивалось, ибо дама облачена была именно в джинсы и черный кожаный пиджак.
Это было довольно странное и даже удивительное соседство, и Стив собрался было удивиться по-настоящему.
Но не успел.
Завидев его издали, Тони приветственно поднял руку, а женщина обернулась.
— Боже праведный, Полли, что вы сделали со своими чудными кудрями?
— Ничего особенного — просто остригла.
— Но зачем?!
— Всегда знал, что мы мыслим одинаково, старина. Представь себе, я начал с того же… Однако утраченного не воротишь. Итак, я пригласил вас…
— …господа, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие…
— Именно так. Но откуда, черт возьми?.. Нет… Похоже, он в своем репертуаре, Полли? Опять что-то цитирует?
— Разумеется. Причем, как водится, из нашей классики. Это Гоголь, Энтони. Николай Васильевич Гоголь. Великий русский писатель.
— Что он писал?
— О! Все. Драмы. Комедии. Сатиру. Даже мистику.
— Мистику? Это кстати.
— Очередной перл от Нострадамуса?
— Нет. На сей раз все гораздо серьезнее.
— В таком случае, полагаю, мы переместимся в более подобающее место.
— Я предлагаю подняться в твой номер, ужин можно заказать туда же. Вы не против, Полли?
— Я — нет. Но если мы направляемся в гости к Стиву, то, может быть, следует прежде спросить его?
— Какие, право же, пустяки приходят иногда в вашу умную головку, Полли! Если лорд Джулиан будит меня среди ночи, не утруждая себя объяснениями, выдергивает из Москвы в Лондон, где — на собственный вкус, заметьте! — выбирает отель и бронирует номер, то почему бы ему в конечном итоге не распорядиться этим номером по собственному усмотрению?
— Ты в претензии, старина? Мы можем отправиться ко мне, но если ты помнишь, дорога в Глостершир…
— Помню — как же! Никак не менее полутора часов. Нет уж, увольте. К тому же в вашем милом доме, насколько я помню, водятся привидения…
— Привидения…
Подвижное лицо лорда Джулиана на мгновение застыло.
Взгляд потемнел и наполнился тоскливой тревогой.
Спутники, однако, ничего не заметили.
Оживленно беседуя, Полина и Стив направлялись к лифтам.
Глядя на них, Энтони Джулиан неожиданно почувствовал легкий укол зависти: эти двое еще могли беззаботно шутить, искренне радуясь неожиданной встрече.
Он — уже нет.
Завещание Владислава Текского

Дорогой друг!
Когда это письмо попадет в твои руки, меня уже не будет.
Собственно, если это письмо попало в твои руки, все уже произошло: мы пребываем в разных мирах.
Безумно пошлыми казались всегда эти слова, придуманные словно специально для дешевых романов…
Но вот ведь как неожиданно распорядилась судьба!
Пишу их собственной рукой, находясь — пока еще — в трезвом уме и ясной памяти, и слезы застилают глаза.
Искренние, горькие слезы тоски, бессилия и… страха.
Как странно сейчас писать все это!
Про страх, который обуревает меня и гложет душу, — всю жизнь, сколько помню себя, всегда предпринимал неимоверные усилия, дабы скрыть свои страхи — а их было немало: Скрыть ото всех и даже самому себе не сметь в них при знаться.
И вот теперь пишу, открыто доверяя бумаге — хранилищу не слишком надежному — признание в том, что боюсь. Боюсь так сильно, как никогда за все прожитые годы.
И мне не стыдно.
Напротив — я хочу, чтобы это признание было услышано.
Тем более что вынужден теперь всерьез и, пожалуй, бессовестно злоупотребить нашей дружбой по поводу гораздо более серьезному и ужасному, нежели все мои страхи и душевные томления, вместе взятые.
Дорогой Энтони, в том кругу, к которому мы с тобой имеем честь — или, напротив, несчастье? — принадлежать, не принято посвящать посторонних, пусть и близких друзей, в семейные тайны.
Тем более не принято возлагать на чужие, пусть и очень надежные, плечи фамильные проблемы.
И какие проблемы!
Но такова, очевидно, воля Божья, что в этот страшный час во всем мире нет человека ближе, чем ты, дорогой друг. Притом — человека чести, в том старомодном, забытом ныне — но не мной! — смысле, который вкладывали в это понятие наши предки.
И потому — прости, прости, великодушный и мужественный человек! — прими, как свою, страшную тайну моей несчастной семьи. Тяжкий долг пред Богом и людьми не позволяет мне унести ее в могилу.
Прими и сделай все, что должно.
Потом же, как гласит древняя максима, пусть будет то, что будет.
Итак, перед тобой моя исповедь.
За год примерно до нашей последней — увы, в самом печальном прочтении — встречи в Париже я получил письмо.
Из Румынии.
Почти неведомой страны, расположенной вроде поблизости, едва ли не в центре изъезженной вдоль и поперек Европы, но одновременно бесконечно далекой от того мира, в котором я родился и жил.
Пространное и престранное — прости за каламбур — письмо.
Странной, к примеру, показалась мне настойчивая просьба — почти мольба — автора хранить в тайне ото всех его имя и, по возможности, содержание письма. Она изрядно удивила и даже слегка позабавила своей очевидной нелепостью: речь шла о событиях глубокой древности.
Не стану, впрочем, сейчас вдаваться в подробности.
Во-первых, большую часть я поведал тебе в Париже, нарушив отчасти обет молчания. Однако, если помнишь, твой вопрос о том, с кем именно состою в переписке, оставил без ответа. Хотя — видит Бог! — испытал при этом величайшую неловкость.
Во-вторых, письмо находится в бумагах, которые будут переданы тебе моими душеприказчиками тотчас после моей кончины. По крайней мере уповаю на это.
Словом, не без колебаний я все же вступил в переписку с неизвестным историком из Бухареста и очень скоро оказался увлечен, захвачен, потрясен…
Доктор Брасов — так звали ученого — больше не казался мне странным, тем паче — подозрительным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124