но подделка было все, что между нами происходило, ибо
возникло небеспричинно: я был молод, одинок, тело мое томилось
от желаний, а ночи на Востоке прекрасны, и Венеру именуют Зухра;
и не только так, она и Арсо, и Азизо, и Узза, и Иштар, целый
сераль; а моя пери скучала без мужских ласк, и лестно ей было
внимание чужеземца, и преодолевала она страх перед голубоглазым
созданием, льстило ей и это; и когда желания были утолены, скука
развеялась, страх растаял, -- мы разошлись".
"Мало о чем я сожалел, бессмысленно было предаваться сожалениям,
однако мне жаль было, что не мог я подарить мэтру Ла Гиру
астрономического атласа Али Кушли, помощника великого Улугбека,
погибшего в сонной тишине подворья безвестного караван-сарая от
руки наемных убийц".
"У меня было время поразмыслить, в чем разница между королем,
царем, халифом, эмиром и князем. Все-таки классическим
правителем для меня был и остается ан-Нуман ибн аль-Мунзир с его
ежедневно менявшимся настроением: в один день убивал он всех,
кого встретит и кто под руку подвернется, в другой день осыпал
всех милостями".
"Я бы изучал историю и нравы стран по описаниям чужестранцев:
взгляд со стороны всегда взгляд особый, со стороны виднее,
особенно хорошо видны дикости и несообразности, к которым
привыкают с детства, чтобы не замечать их вовсе. Кроме того,
иностранец по той же причине лучше подметит и опишет бытовые
черточки, мелочи, подробности обычаев, привычек, аксессуаров,
блюд: впервые увидев, удивляешься и запоминаешь".
"Какова красавица в парандже, завернутая в изар? Не напоминает
ли она вам кота в мешке? Или, укрытая складками, перестает она
быть Фатимой либо Талиджой и становится женщиной вообще,
символом пола?"
"Чернокожие цари поручали своих женщин верному человеку, и он,
дабы блюсти нравственность, заставлял царских жен с утра до ночи
прясть, ткать и вышивать: считалось, что, когда женщина остается
без дела, она только тоскует по мужчинам и вздыхает по
сношениям. Не знаю, как насчет нравов; а тканей в кладовых было
хоть завались".
"Когда спросили у стареющего Ибн-Хазма, сколько прожил он, он
ответил: "Минуту. Все остальное не в счет". -- "Как это? --
спросил спрашивающий. -- Скажи яснее! Ибо то, что говоришь ты,
кажется мне ужасным". И отвечал Ибн-Хазм: "Ту, к кому
привязалось сердце мое, поцеловал я однажды одним беглым
поцелуем, -- видеться с ней было опасно. И, хотя годы мои
продлились долго, и ты видишь седину на висках моих и щеках,
только эту минуту считаю я жизнью"".
"Я редко вспоминаю тебя, Аннет; может, потому, что и минуты у
меня не было. Иногда ты приходишь во сне. Но стыдно, старея,
обнимать во сне призрак, хотя я и сам отчасти привидение".
"Наемные убийцы существуют в любой стране, и жестокость тоже.
Меня бесила восточная манера отрезать врагу то руку, то язык, то
ухо, то губы. Видимо, то была чужая жестокость; своя незаметна".
"В отличие от восточного женского сераля, у российских
императриц наличествовал мужской сераль из фаворитов всех видов
и фасонов. Состав восточного сераля в итоге оставался
постоянным; северо-западный отличался скользящим составом.
Мужики, конюшие молодцы, голыши, певчие хора церковного,
дворяне, сержанты, кого там только не было. Иные, отслужив,
растворялись в неизвестности проживать свои дареные алмазы;
другие шли к цели по трупам, интриговали, возглавляли партии.
Мне не нравился двор мужеподобных полигамных императриц. Самые
милые существа в нем были собачки, но и тех, по сплетням,
склоняли к скотоложству".
"Мэтр Ла Гир любил своих питомцев со страстью и яростью,
соответствующими его фамилии, бывшей когда-то прозвищем
сподвижника Жанны, Этьен Ярость, Ла Гир, червонный валет; особой
нежностью его отмечены были эпициклоиды и конусы, но и о
конхоидах он не мог говорить спокойно".
"Как странно: столько приключений выпало на мою долю, столько я
повидал, и все-таки жизнь моя представляется мне огромным ничто.
Будто ощущения мои жили отдельно от меня: и зрение, и слух, и
осязание, и вкус, и обоняние; ум мой напоминал вечного зрителя,
а сердце молчало вчуже. Если бы мог я выбирать, я выбрал бы роль
твоего котенка, Аннет; наконец-то дошли до меня туманные намеки
поэтов, желающих превратиться то в колечко на ручке любимой, то
в съедаемое ею яблочко, то еще в какую-нибудь дрянь. Имени
котенка, увы, я не помню; Мистикри либо Мусташ".
Дочитав первые листки, я снова спрятала пачку бумаг и забылась
сном часа на два. Кофе с трудом привел меня в сознание; ночные
слезы, чужой дневник и осознание полного и окончательного
одиночества вкупе с оскоминой от вранья создавали ауру похмелья.
В соответствующем полутрезвом состоянии я прибрела в аудиторию,
где занимались мы проектированием, и стала доклеивать макет
своей последней в году дизайнерской курсовой работы. Поначалу
пребывала я в аудитории в одиночестве, потом явился один из моих
соучеников, К., словно почуяв мой приход и предчувствуя
блистательное отсутствие остальных студентов, дружно смотавшихся
на открытие промышленной выставки. К. давно был влюблен в меня,
случалось ему приезжать к моему дому с другого конца города,
чтобы привезти мне сигареты; он выслушивал мои жалобы на
родителей, водил меня в кино, носил мои подрамники; я
пользовалась его услугами без зазрения совести, принимая их как
должное. Он мне нравился, мне было приятно проводить с ним
время, не более того. Я уже не помню, какими репликами мы
перебрасывались в пустой аудитории, но, полагаю, он заметил, что
со мной неладно, подошел;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32