Когда один из учеников Афиногенова написал неудачную пьесу и пришел к нему с петицией: я, мол, писал ее по всем правилам, заполнял «личные дела», рисовал схемы отношений, завел четыре ящика с «предысториями» действующих лиц, а у меня ничего по получилось! – Афиногенов рассмеялся.
– Да ведь эти же приспособления и существуют для того, чтоб по ним не писать. Они нужны для того, чтобы оних забыть, когда начинаешь писать. Все ненужное, лишнее забудется, а все живое останется. Пьесу нужно писать именно тогда, когда се пишешь… Химия тут не поможет. Вы знаете, сколько предметов упоминается на первых трех страницах «Вишневого сада»? Не знаете? А я знаю, подсчитывал. Двадцать семь! Тут и свеча у Дуняши, и книга у Лопахина, и букет, и скрипучие сапоги Епиходова, и рукомойник, и ливрея, и высокая шляпа Фирса, и узел, и зонтик, и орехи, которые ест собака Шарлотты, и шпильки Ани, и снег на вишневых деревьях… Попробуйте обойдитесь без всего этого. Будет у вас ощущение усадьбы, неповторимая атмосфера «Вишневого сада»? Значит, Чехов в тот момент, когда писал, видел дом, и комнаты, и всех действующих лиц и слышал музыку вишневого сада. А вы говорите «схемы» и «личные дела»! Жизнь нужна! Тогда каждый предмет живет. Вот как в «Егоре Булычове». Алексей Максимович упрекает меня в схематичности, в умозрительности моих пьес. Правильно упрекает! Нужно брать жизнь не для иллюстрации одной какой-либо идеи, не противопоставлять идею идее, а писать так, чтоб зритель сам находил идею в пьесе; не преподносить идею в препарированном виде на подносе.
– Постарайся, – всегда говорил он, – обязательно понять, почему у тебя не выходит сцена, образ, реплика. Перебери сто вариантов, а если не получается – еще сто. Пока не получится. Дойди до последней реплики, а если написанное тебя не удовлетворит, – начни сначала. Не расстраивайся, когда тебя ругают, постарайся понять, почему тебя ругают. Никогда не находи простых объяснений, вроде того, что критик почему-то тебя не любит. Постарайся понять, почему он тебя не любит. Никогда не переноси отношений с критикующими твое творчество людьми в область личных отношений. Как это глупо – перестать кланяться и подавать руку человеку, которому не понравилась твоя пьеса!
Афиногенов отдал дань так называемой «групповщине» в литературе, был одним из руководителей РАПП. С середины тридцатых годов, достигнув зрелости, возненавидел окололитературную возню и связанные с ней интриги, деление писателей на враждующие между собой, отнюдь не по принципиальным мотивам, группы. Он дал клятву не позволять вовлекать себя ни в какие литературные группировки, не воздавать хвалу тому, к чему не лежит душа, и не хулить то, что нравится, оправдываясь при этом велениями «высокой политики».
Он много размышлял о природе драмы, писал книгу, потом бросил.
– Мне как теоретику что-то не везет, – смеясь, говорил он. Он любил практику драматургии, самый процесс творчества. Его кабинет в Москве, а потом в Переделкине, где он работал последние годы, напоминал лабораторию ученого. Александр построил огромный стол с большими ящиками и конторку, за которой писал стоя. На отдельном столике лежали папки с газетными вырезками, справки, выписки из книг самого разнообразного содержания.
Более десяти раз смотрел он в Театре имени Евг. Вахтангова «Егора Булычова» и каждый раз находил в этой пьесе все новые и новые достоинства.
Алексей Максимович любил Афиногенова. Весной 1935 года мы, группа московских драматургов, были у Горького на даче. Как он любовно, отечески смотрел на Афиногенова! Слегка наклонив голову, Горький, который был одного роста с Александром Николаевичем, внимательно слушал его и иногда, кивнув на одного из нас, спрашивал тихонько: «А это кто? А что он написал?…»
К сожалению, в решающий период жизни Афиногенова, когда ему больше всего нужен был добрый совет, участие, помощь, Горького уже не было на свете.
После «Страха» Афиногенов написал «Ложь», или, как ее назвал позднее, «Семью Ивановых». Пьесу приняли к постановке многие театры. Харьковский русский драматический, руководимый Николаем Васильевичем Петровым, один раз сыграл ее.
В новой пьесе драматург гневно восстал против лжи, против того, что впоследствии будет названо «показухой» и «приписками». Никакая высокая и благородная цель не может быть достигнута, если для ее достижения пользуются страхом и ложью.
В начале тридцатых годов был очень популярен герой новой драмы Н. Погодина «Мой друг» – начальник большого строительства Григорий Гай. Гаю иногда приходится идти на компромисс с собственной совестью, прибегать и к обману ради пользы дела.
Как полемика с «Моим другом» была задумана «Семья Ивановых». Нет, не должно между советскими людьми быть ни маленькой, ни крошечной неправды. Всегда маленькая ложь тянет за собой большую. И герой «Лжи» – начальник крупной стройки – докатывается до жалкой роли обманщика. Он предал друга. Любимую женщину. Предал семью. И предал партию.
Тяжелый период наступил для драматурга. Старые его пьесы уже исчезли с афиш театров, новые не шли.
Он засел за историческую драму «Москва, Кремль», сделал несколько вариантов, да так и не довел до конца.
Шел тысяча девятьсот тридцать седьмой год, но ложному, клеветническому заявлению врагов партии он был исключен из Союза писателей и из партии. Очень скоро, меньше чем через год, он был восстановлен и в Союзе писателей и в партии.
Но пока…
***
Переделкино. Зимняя дача. Кругом снежные сугробы. Он подходит к письменному столу, зажигает настольную лампу, заставляет себя работать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72