Скажи, не мучь ты меня, ради Бога!..
— Выяснили то, что это было чистейшее недоразумение. Голубович поехал объясняться к немцам. Ему поручено очень серьезно с ними поговорить, и у нас есть частные сведения, что сейчас Мумм приедет сюда извиняться…
— Что ты говоришь!
— То, что ты слышишь. И ему, и Эйхгорну еще может за это очень влететь из Берлина, — хмуро-решительно говорил Семен Исидорович. — Вы не читали, здесь напечатана речь Пайера? Он всецело стоит на нашей точке зрения. Я им только что перевел из газеты, это произвело отличное впечатление…
— Ну, слава Богу! — сказала Тамара Матвеевна. — Я уже начинала беспокоиться.
— Ты всегда беспокоишься, это твое ремесло.
В зале заседаний опять раздались шумные, долго длившиеся рукоплескания.
— Это Красный говорит… Он недурной оратор, — пояснил снисходительно Семен Исидорович.
— Нет, я так и думала, что немцы отлично понимают, как им нужна Рада, — сказала Тамара Матвеевна. — Я только боялась, что хлеборобы… Ну, слава Богу!..
— Какие тут могли быть сомнения? А вы, сударь мой, опоздали, я вас ждал не дождался, — сказал Кременецкий, снисходительной интонацией подчеркивая, что он прощает это Фомину.
— Да, извините, ради Бога! Я завтракал, и знаете, с кем? С Артамоновым.
— С Владимир Иванычем? Так и он здесь? Жив курилка?
— Только вчера приехал.
— Прямо из Питера?.. Я не очень его люблю: пошловатый человечек, — сказал Семен Исидорович. — Но все-таки я рад, что и он выбрался.
— Вы говорите, он из Питера? — спросила, тотчас насторожившись, Тамара Матвеевна. — Может быть, он что-нибудь слышал о Мусеньке?
— Откуда же он мог слышать, какая ты странная! Мы и домами не были знакомы.
— Я думала, может быть, случайно… Например, через Никонова… Если б вы знали, как я волнуюсь!
— Нет, я спрашивал, — солгал Фомин, — он ничего не знает… Отчего вы говорите, что он пошловатый человек? — спросил Платон Михайлович, уже и не помнивший, что Артамонов то же самое говорил о Кременецком. — Я с вами не согласен… И знаете, он страшно изменился. Кстати, Тамара Матвеевна, я решительно стою на своем: завтракать надо только в клубе. Закуска была под водочку — мое почтение!
— Каждый день там все-таки дороговато, и мы не любим два раза в день эти пять блюд, — начала Тамара Матвеевна. Семен Исидорович с неудовольствием на нее покосился.
— Как же вам нравится Рада? — спросил он Фомина. — Парламент, батюшка, что ни говорите!
— Я еще мало видел, но пока мне очень нравится, — вполне искренно ответил Фомин. Ему действительно все нравилось в этот день. — Так вы говорите, Мумму придется извиниться? — спросил Платон Михайлович. Он не совсем понимал, в чем Мумм должен извиниться, и ему даже было несколько жаль Мумма. — А как же земельный декрет Эйхгорна? — вспомнил он и сделал озабоченное лицо, хоть его менее всего на свете теперь интересовал и беспокоил земельный декрет Эйхгорна.
— Будет, разумеется, отменен. Вот о нем сейчас и говорит Красный… Пойдем послушаем, он, право, хорошо говорит: без этого невыносимого провинциального краснобайства, без митинговых фраз дурного тона, — сказал Семен Исидорович.
В эту минуту в вестибюле раздался резкий, громкий, неприятно прозвучавший голос. Кто-то вскрикнул, послышались бегущие шаги. Тамара Матвеевна вздрогнула, Кременецкий и Фомин переглянулись. Дверь приемной раскрылась настежь, и в нее ввалилось, толкая друг друга, сразу человек десять из тех, что прежде толпились в вестибюле и на лестнице. Тамара Матвеевна побледнела и ахнула.
— Немцы! — растерянно проговорил один из вбежавших. — Нiмцi!
— Какие немцы?
— Что такое?
— Немцы или хлеборобы? — прошептала Тамара Матвеевна, схватив за руку мужа.
— Немецкие войска!
— Не может быть!
— Это, верно, простое недоразумение, — начал примирительно Фомин, но он не успел развить свою мысль: за дверью послышались мерные, четкие, отбивающие удар шаги: отряд солдат быстро шел по направлению к приемной. Вбежавшие люди попятились назад. Что-то неприятно, звякнуло за дверью. На пороге появился германский офицер, за ним показались солдаты в касках.
— Руки вверх! — по-русски сказал офицер, почти, не повысив голоса. В его тоне не было ничего грозного: это было скорее деловое распоряжение, отданное неприятным тоном. Все сразу подняли руки. В правой руке Семена Исидоровича чуть дрожала немецкая газета. У Фомина папироса так и осталась в зубах. «Господи! Да это восемнадцатое брюмера!» — подумал он. Платон Михайлович растерялся, как и другие, но он чувствовал, что попал на историческую сцену, «Разгон парламента вооруженной силой! Ну да, 18-ое брюмера!.. Не оставаться же, однако, с папиросой во рту? Так и дышать трудно… Или выплюнуть ее? Тоже как-то глупо!..»
Офицер оглядел находившихся в комнате людей, затем что-то вполголоса сказал по-немецки унтер-офицеру и прошел дальше. За ним двинулись солдаты. Четкие шаги застучали снова. Унтер-офицер остался в приемной. В зале заседаний вдруг оборвался голос оратора. Шаги остановились. Донесся глухой подавленный гул, затем снова такой же возглас: «Руки вверх!» Потом настала полная тишина.
— По приказу германского командования… Рада объявляется распущенной, — по-русски, с сильным немецким акцентом, сказал офицер. При открытых дверях в приемной было слышно каждое слово. — Приказываю всем немедленно разойтись.
Унтер-офицер в приемной сделал жест, показывавший, что теперь нужно опустить руки и удалиться. Фомин вынул изо рта папиросу. «Вот тебе и 18-ое брюмера! Я совершенно не так себе представлял», — думал он, выходя из приемной вслед за Семеном Исидоровичем и Тамарой Матвеевной, вцепившейся в руку мужа и своим телом прикрывавшей его от возможных опасностей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120