Поэтому она решила, что ей следует заранее оповестить его о приезде Марии.
– А у нас в доме скоро прибавится народу, – сказала миссис Доусли. – Племяшка леди Римлейд, Мария – ей лет пятнадцать, – поживет у нас до конца каникул, пока ее дядя и тетя будут в отъезде.
– Здорово! – упавшим голосом сказал мистер Хэммондон терпеть не мог девчонок.
– Славная подбирается компания, верно?
– Что и говорить: чем больше, тем веселее, – ответствовал мистер Хэммонд.
Молодой верзила с квадратной челюстью, обычно он изъяснялся довольно односложно, однако миссис Доусли полагала, что жизнь в кругу семьи ему на пользу.
– Чего бы им всем не приехать, – сказал мистер Хэммонд, не прекращая орудовать газонокосилкой.
Миссис Доусли, прижав одной рукой миску и держа корзину в другой, застыла на краю площадки, не сводя глаз с викария.
– Она славная девчушка, хорошенькой ее не назовешь, но такое серьезное личико, видно, с характером. Единственный ребенок, ничего тут не попишешь. Когда они уезжали, я ей сказала: мол, надеюсь, тебя вскоре водой не разольешь с Дил-ли и Дорис, и она вся так и рассиялась. У бедняжки нет матери, страшно ее жалко, прямо сил нет.
– У меня у самого сроду не было матери, – ответствовал мистер Хэммонд, мрачно толкая перед собой газонокосилку.
– Как же, как же, я помню. Но почему-то девочек мне всегда жальче. Леди Римлейд меня прямо покорила, такая она простая. Я ей говорю: жизнь у нас здесь очень неприхотливая и Мария, если она у нас поселится, будет жить точно так же, а леди Римлейд мне и говорит: мол, Мария только того и хочет… Понимаете, по годам Мария где-то посередке между Дилли и Дорис.
Миссис Доусли запнулась, ее осенила мысль, что через три года Мария начнет выезжать, и тогда в ее честь зададут бал. Она вообразила себе, как рассказывает своей подруге, миссис Брадерхуд: «Это просто ужас что такое, но я буквально забыла, как выглядят мои девчурки. Они буквально не выходят от леди Римлейд».
– Мы добьемся, чтобы бедняжка чувствовала себя у нас как дома, – бодро сказала она мистеру Хэммонду.
Семейству Доусли приходилось часто приноравливаться к детям из Индии, поэтому они не оставляли надежды и в случае с Марией. «С характером приходится считаться» – таков был девиз этого участливого семейства, через которое нескончаемой вереницей проходили викарии с нежелательными пристрастиями, вздорные служанки, постоялицы с исканиями и плаксивые смуглолицые дети. Семья терпеливо засасывала Марию в свое лоно, и Марии вскоре начало казаться, будто она дубасит перину. С лиц Дорис и Дилли не сходила улыбка, невзирая ни на что, они сияли. Мария все не могла решить, как бы их обхамить получше: они испытывали ее находчивость. Ей и в голову не приходило, что Дилли думает про себя: «Ну и лицо у нее – ни дать ни взять больная мартышка», Дорис же – «она ходила в одну из тех школ, где во главу угла ставят суровую простоту», с ходу решила, что девчонка, которая носит бриллиантовый браслет, – ниже всякой критики. Дилли тут же осудила себя за такую недобрую мысль (хоть и не преодолела искушения записать ее в дневнике), Дорис же только сказала:
– Какой славный браслетик! А ты не боишься его потерять?
Мистер Доусли нашел, что внешность у Марии очень выразительная (у нее было землистое лицо с тяжелой челюстью и прямой челкой, свисающей на насупленные брови), выразительная, но неприятная – тут он мысленно поперхнулся и, наклонившись к Марии, спросил, не состоит ли она в скаутах.
Мария сказала, что ее воротит от скаутов, в ответ на что мистер Доусли от души рассмеялся и сказал:
– Экая жалость, ведь раз так, значит, ее должно воротить от Дорис и Дилли.
Дружный взрыв хохота сотряс стол. Дрожа в своем красном шелковом платье (стоял дождливый августовский вечер камин в комнате не топился, окно было распахнуто настежь, а за окном с деревьев ручьями текла холодная вода), Мария поглядела через стол на невозмутимого мистера Хэммонда, с застывшим каменным лицом сосредоточенно поглощающего свою порцию макарон с сыром. Он не принимал участия в общем веселье. Мария всегда считала, что викарии прыскают; она презирала викариев за это, но обозлилась на мистера Хэммонда за то, что он не прыснул. Она долго разглядывала его но так как он по-прежнему смотрел в тарелку, не удержалась и спросила:
– Вы иезуит?
Мистер Хэммонд (чьи мысли были заняты крикетной площадкой) вскинулся, уши у него заполыхали, он шумно втянул последнюю макаронину.
– Нет, – сказал он. – Я не иезуит. С чего вы взяли?
– Ни с чего. Так просто, в голову взбрело. Кстати говоря, я знать не знаю, кто такие иезуиты.
Все почувствовали неловкость. Учитывая пристрастие мистера Хэммонда, бедняжка Мария, сама того не подозревая, допустила чудовищную бестактность. Пристрастия мистера Хэммонда были довольно очевидны, и он, зная, насколько они очевидны в глазах семейства Доусли, был крайне чувствителен на этот счет. Тут миссис Доусли сказала: она не сомневается, что Мария любит собак. Все собаки, кроме овчарок, ей безразличны, ответила Мария. Чтобы поддержать разговор, миссис Доусли спросила у мистера Хэммонда: не он ли ей рассказывал, что его родственница разводит овчарок. Мистер Хэммонд подтвердил, что не кто иной, как он.
– К сожалению, – добавил мистер Хэммонд, пронзив Марию взглядом через стол, – я терпеть не могу овчарок.
Мария возликовала: она поняла, что сумела внушить ненависть мистеру Хэммонду. Не так уж плохо всего за один вечер. Мария разворошила макароны в тарелке и подчеркнуто отложила вилку. Простая, неприхотливая еда была Марии не менее отвратительна, чем неприхотливые люди.
1 2 3 4 5