Пока она жила в Швеции, она об этом и не думала. Только с тех пор, как она поступила в школу для подготовки к экзаменам на аттестат зрелости, она почувствовала себя еврейкой: оттого что с ней вместе там учатся девочки и мальчики еврейского происхождения… Среди них есть дети эмигрантов и дети евреев, испокон веков живущих во Франции. Я не знаю, характерно ли это для современной еврейской молодежи или это просто случайное совпадение, но они все оказались сионистами. Вот они и сбили с толку мою Агнессу…
Ольга слушала внимательно, любуясь то склоненной головой Элизабет, то ее взглядом. Все-таки в этой молодости, застывшей на лице Элизабет, как маска, было что-то пугающее… И платиново-белые волосы… Голые ножки Элизабет в экстравагантных туфлях без пятки примостились на бархатном диване, как прирученные птички. Ольга ждала, пока Элизабет кончит считать петли и снова заговорит.
– Они иногда приходят к нам, – сказала наконец Элизабет, – и спорят вечера напролет. Французские евреи… Мне никогда бы и в голову не пришло, что они евреи… я считала их просто французами… И вот, по прошествии многих веков, они перестали ощущать себя французами, потому что во время оккупации французы сажали евреев в концлагеря. Евреи не могут им это простить. И превратились в сионистов.
– А родители?
– Родители в большинстве тоже сионисты, но только теоретически. Они и в мыслях не имеют покинуть Францию и жить в Палестине. А вот молодежь хочет ехать.
– И они верят в бога Израиля? – скептически спросила Ольга.
– Нет, они не верят в бога. По крайней мере те, кого я знаю. Они хотят создать «национальный еврейский очаг», как они выражаются, мне этот их «национальный еврейский очаг», по совести сказать, до смерти надоел, моя милая Ольга… И потом еще: «воссоздать нацию»… ведь все они дети племени, которое унижали в течение многих веков… Они хотят иметь свои законы, свои обычаи, свой язык. Родину.
– Где они смогут нацепить желтую звезду на христиан?
– Ольга! – воскликнула Элизабет, – да что это с вами, моя милая? Вы не любите евреев?
Элизабет бросила вязанье на диван, наклонилась к Ольге…
– Нет, я не антисемитка, – сказала Ольга, – но если евреи тоже станут расистами и начнут делить человечество на евреев и неевреев, то это их приведет к тем же мерзостям, что и многих христиан, – к тем же преступлениям и заблуждениям.
Элизабет опрокинулась на подушки и вытянулась во всю длину на диване.
– До этого им еще очень далеко… – сказала она, глядя на потолок, по которому бегали солнечные зайчики. – Эти дети хотят смыть с себя вековые обвинения… Они не хотят, чтобы их обвиняли в трусости, в предательстве, в любви к наживе… чтобы их всех считали ростовщиками, богатеями… горожанами, которые погрязли в собственных нечистотах. Эта молодежь хочет обрабатывать землю, хочет защищать границы своей страны с оружием в руках…
– И истреблять несчастных арабов…
– И истреблять несчастных арабов, – грустно повторила Элизабет, – Ольга, мы должны понять эту молодежь, которая экспатриируется, чтобы обрести родину. Молодые французы едут туда и будут изучать древнееврейский язык, который для них все равно что китайский… Ведь им не легко покинуть Францию. Но их старшие братья ходили в школу с желтой звездой, и если и находились защитники… учителя, которые объясняли, как к этому надо относиться… и взрослые, которые говорили маленьким, ходившим со звездой: «Если к тебе будут приставать, скажи, я им набью морду…» – то были и другие. А моя Агнесса! Как только я вспомню… Ее родители жили в этом самом доме, их арестовали… Это было во время большой облавы, 16 июля 1942 года… соседи принесли мне сверток, одеяло, в которое было укутано крошечное теплое существо, мокрое от слез… Она так долго кричала, что потеряла голос! Ей было пять лет… бедной моей птичке… Я увезла ее с собой в Швецию. После оккупации во Франции для многих возродился, по-видимому, иудаизм. Видите ли, Ольга, чтобы человек стал гражданином какой-нибудь страны, требуются две вещи: гражданин должен принадлежать этой стране, а страна должна принадлежать гражданину.
– Это верно, – сказала Ольга, и что-то дрогнуло в ее непроницаемом лице.
Наступило молчание. Зимнее солнце по-прежнему вовсю светило на цветы, огонь в камине, зеркала… Элизабет встала, полы халата распахнулись, обнажив ноги и бедра, и снова ровными складками упали до полу.
– Хотите токайского, Ольга? Рахат-лукум? – От граненого графина по стенам заплясали новые солнечные зайчики. – Если бы вы только знали, какая это восхитительная девочка! Я не могу примириться с мыслью, что она уедет.
Ольга поднесла к губам бокал, отшлифованный, как бриллиант.
– Она же еще не уехала…
– Она уедет.
Элизабет подошла к камину, присела на корточки, бросила в огонь валявшиеся подле газеты и рассеянно глядела, как занимается бумага.
– Восхитительная… – повторила она, – в ней есть что-то очищающее, светлое. Я ни за что не скажу ей: поступи против своих убеждений, утверждай одно, а делай другое.
– Вы могли бы доказать ей, что она заблуждается.
– Нет, не могу. Я не убеждена, что она заблуждается. Вы ее сейчас увидите, она вернулась с урока музыки, я слышу ее шаги в соседней комнате… Если бы вы знали, как я ею горжусь. Вы ведь видели, в Опере все на нее оборачивались.
Агнесса вошла, или, вернее порхнула, к Элизабет…
– Мама! Как я соскучилась по тебе!
Следом за Агнессой появился высокий крепкий юноша с круглым лицом, загорелым, как у человека, только что вернувшегося после занятий зимним спортом. Под его толстым свитером свободно, как смазанные, ходили сильные мускулы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131