Вот возьмите меня, да разве я ему свои сбережения доверил бы, разве стал бы рисковать будущим моих детей? Но в наши дни нет больше нравственных устоев. И поверьте мне, мсье, тут одна женщина замешана. Она-то и сбила его с толку.
– Женщина? Что же вы молчали, Антуан! Дождались, пока я соберусь уезжать! А я-то думал, что истории конец! Придется к вам еще раз приехать… – Жюстен положил руки на баранку. – Непременно приеду, поел я превосходно и с вами побеседовал… Спасибо, Антуан!
Жюстен сунул Антуану щедрые чаевые – во второй раз, – и машина тронулась.
Дни явно стали длиннее. Сколько всего успел сделать сегодня Жюстен – подымался в лагерь, завтракал, долго беседовал с Антуаном и все-таки ехал обратно по еще залитой солнцем дороге. Сидя за рулем, он с удовольствием думал о том, что сейчас вернется к себе, в свой собственный дом. Он представлял себе спальню, библиотеку, письма на столе… Да, ему вдруг захотелось снова взглянуть на эти письма. Он гнал машину со скоростью сто километров в час, отпер калитку с приятным чувством собственника, поставил машину в гараж, прошел в кухню через столовую с красным плиточным полом, всю в желтых полосах от солнечных лучей, проникавших сквозь прорези закрытых ставен, повесил плащ в маленьком холле и вошел в библиотеку.
Ах, как приятно вновь очутиться в этой большой комнате с высокими окнами, из которых уже ушло солнце (теперь оно светило со стороны столовой). Красное кресло ждало его возле книг, рядов книг с их тускло-золотыми, с их алыми и коричневыми корешками – своеобразная роскошь, которую не придумает ни один декоратор и которая создается постепенно, с каждым новым поставленным на полку томом. Жюстен почувствовал даже какое-то уважение к хозяйке дома, жившей здесь до него… Была ли она той самой Бланш, которой принадлежали письма? Ну, конечно же, это она, Бланш Отвилль. Жюстен бросил взгляд на разбросанные по столу письма и прошел в ванную комнату, расположенную за спальней, помыть руки и надеть домашние туфли.
Ах, эта ванная! Только женщине может прийти в голову мысль покрыть бобриком пол в ванной, а ванну обшить красным деревом. Большое зеркало в золоченой раме послушно отражало блеск медных, изогнутых, словно лебединая шея, кранов. Три рожка стенного бра были прикрыты абажурами лилового оттенка в форме ириса. Все это так безнадежно давно вышло из моды, что Бланш тут, конечно, была ни при чем, просто ванная досталась ей именно в таком виде.
Жюстен вернулся в библиотеку, постоял у окна, глядя сквозь решетку, закрывавшую широкий проем в задней стене, на зеленые волны ржи. Он не думал ни о чем, чувствуя восхитительную легкость ни на что необращенной мысли. Он зажег лампу под опалово-белым абажуром и сразу попал в ее заколдованный круг.
Он обвел взглядом разбросанные по столу листки… Неожиданно ему бросилось в глаза еще одно письмо, написанное мелким почерком журналиста Пьера Лабургада, который блуждал где-то далеко-далеко по морям. Жюстен выудил это письмо из груды прочих:
Послушай, Бланш, неправда, что для тебя главная ставка в жизни – это твоя профессия. Ты мне столько раз повторяла, что стала летчицей случайно, назло всем, из упрямства, а вовсе не по призванию…
Бланш Отвилль, владелица дома, оказывается, летчица! Жюстен резким движением пододвинул кресло к письменному столу, так поразило его это открытие!
Ты без конца повторяешь, что тебе уже не решаются доверить самолет, повторяешь для того, чтобы больнее было, почему бы не сказать самой себе, что, наоборот, твое сердце нельзя доверить самолету? Ведь за тебя боятся, а не за самолет. Я ровно ничего не смыслю в авиации, за исключением того, что ты мне говорила, когда ты еще говорила со мной, но неправда, что тебя якобы выбросили за негодностью, что ты просто старая калоша, как ты, злюка, пишешь мне. Ох уж эта мне виртуозная способность изобретать любое, лишь бы побольнее себя уязвить! Неправда, что ты вынуждена сидеть сложа руки. Ты отлично можешь переменить профессию, как меняешь мужчин. Так же легко, так же торжественно, всякий раз на вершине чувств, всякий раз недосягаемая, как орлиное гнездо. И ведь существуют болваны, которые воображали, что ты их любишь!
Бланш, милая, ты ведь сама себя не слышишь, не читаешь своих писем. Да, я знаю, сейчас ты в сотый раз заявишь, что ты принадлежишь к людям, привыкшим к иным способам передвижения, чем обыкновенная ходьба, что ты не любишь ходить, бегать, спешить, стараться кого-то обогнать, внимательно присматриваться, слушать… Ладно, небудем об этом говорить. Мне не удастся сделать из тебя журналистку. Но почему бы тебе не стать писательницей? Почему? Представляю себе, как ты сидишь, откинувшись в красном кресле, светлокудрая на красном фоне, глаза закрыты… Ведь от тебя требуется лишь одно – положить «это» на бумагу. «Это» для тебя пустяки, «это» ведь твое, присущее тебе. Я от тебя не отстану – так и знай. Ты обязана обрести себя вновь, хватит тебе влачить жалкое существование, покоряясь любому дуновению ветерка. Слишком все это затянулось. Разреши мне тебе писать, храни мою любовь, она может тебе на что-нибудь сгодиться, не разбивай ее, а храни, храни ее, умоляю тебя.
Продолжения и на сей раз не было, какая досада! Жюстен присоединил эти два листка к прочим письмам Пьера Лабургада. Сколько горя на земле… Бланш, эта пожирательница мужских сердец, всего-навсего несчастная, больная женщина, а Пьер Лабургад, славный малый, и рад бы ей помочь, да ничего не может придумать. Нет, что-то не видать еще почерка Пьера… Жюстен нерешительно вертел в руках пачки писем. Какую открыть? Отгибая уголки тесно связанных листков, он сумел прочитать на одной странице слово «астронавтика» и остановил свой выбор на этой пачке, стянутой золотой тесемочкой, какой перевязывают в магазине коробки шоколадных конфет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47