На одном настаивают: начать розыск. Только и на сей раз царь устоял. Нужен ему еще Воротынский. Нужен. Первая отписка от дьяка Разрядного приказа получена восторженная. Все в уделе ладно. Украины российские отменно оберегаются. Дьяк обещал отписать в ближайшие месяцы подробно об устройстве в уделе сторожевой и станичной службы, когда самолично объедет всех голов стоялых и станичных и когда осмотрит сторожи и засеки. «Князь мне еще послужит. Его время еще далеко».
Для всех, равных родами своими царскому, и для всех, чей ум и прилежание служат на благо России – для всех у Ивана Васильевича определено время. Но и для тех, чьими руками исполняется его черная воля, тоже есть время. Только знает о нем он один, и никогда, даже в самую разудалую пьянку, не проговорится.
Но очередные жертвы, к его досаде, выскользнули из рук Ивановых: прознав об угрожаемой опале бежали к Сигизмунду братья Черкасские, Алексей и Гаврила, с которыми Михаил Воротынский сотовариществовал по порубежным делам; но самое главное – успел уйти от расправы Андрей Курбский, уж никак не виноватый ни в каких крамолах. Еще молодой, но уже прославившийся воевода успешными победами в сечах, участник почти всех знаменитых завоеваний Ивана Васильевича, верно служивший царю и Отечеству, имел лишь одну вину – был другом Адашева.
Самовластец в гневе. Велит дознаться, кто уведомил Черкасских и Курбского об опале на них. Застонала пыточная с новой силой, зашлась дикими криками от нестерпимой боли, заскрежетала зубами от бессильной ненависти к палачам – все безрезультатно. И тут Басманов с Вельским, в какой уже раз, принялись нашептывать, особенно в разгар скоморошества, когда ум царев затуманен хмелем:
– Все воеводы, кто сверстник Курбского, – в один клубок сплетены. Ни пытками, светлый царь, не распутаешь, ни ссылками не разъединишь. Путь один: всех – на плаху.
Он и сам так же считал. Он начал уже вносить изменения в очередность расправ, им намеченных, и выходило так, что братья Воротынские оказывались в числе первых изменников. А чтобы выглядело это хоть немного правосудно, решил искать повод. Позвал тайного дьяка и без лишних уверток повелел:
– Пошевели своих людей, что у князей Михаила и Владимира Воротынских. Не верю, чтоб не замешаны были в крамоле.
– Князь Михаил Воротынский ни с кем сношений не имеет, только часто беседует наедине с настоятелем.
– Вот видишь!
– Князь Владимир будто бы задремал. Из палат своих – никуда. Гонцов тоже ни к кому не шлет.
– За нос водят! Не иначе! Приглядись пристальней.
– Хорошо, государь.
– Остри око еще и на князя Горбатого-Шуйского…
– Тоже рода Владимирова? – словно невзначай выпалил тайный дьяк. – Воевода славный умом и мужеством, герой Казани…
– Не тебе, дьяк, ценить рабов моих! Иль жизнь наскучила?! В пыточную захотел?
Ему ли хотеть? Нет, конечно. Больше уж не возражал, укладывая в памяти всех, кого назвал государь, без пререкания. А если недоумевал или жалел, то только про себя.
Наветы готовились со спешкой: полгода не прошло, а у царя имелся в руках уже повод начать розыск. С помощью пыток. И вот тут счастье, можно сказать, привалило братьям Воротынским: одна из одоевских станиц перехватила письмо Сигизмунда Девлет-Гирею, в котором польский король звал крымского хана воевать Россию. Для царя Ивана Васильевича это был знатнейший подарок. Дело в том, что он затеял породниться с Сигизмундом, и послы российские выбрали в невесты младшую сестру Сигизмунда – Екатерину. Король польский возжелал подарок за невесту потребовать безмерный: Новгород, Псков, Смоленск и полный отказ от Литвы. Тогда, как он уверял, наступит вечный мир между двумя державами.
Послу королевскому, естественно, отказали, сватовство расстроилось, но Сигизмунд продолжал настаивать на своем, обвиняя царя всея Руси в захватнических устремлениях, себя же провозглашая миролюбцем. Эту мысль Сигизмунд усиленно навязывал всем королевским домам Европы, а Иван Васильевич, знал об этом, ничего противного не предпринимал, упрекал лишь Сигизмунда в том, что тот хочет присвоить древние достояния русских царей, а этого он, самодержец всея Руси, не потерпит, ибо цель имеет святую: вернуть свое, защитить православных от ига католического.
Перехваченное сторожами письмо полностью разоблачало двуличие польского державного двора, и Иван Васильевич тут же повелел составить с него списки, затем немедленно отправить их и самому Сигизмунду и Императору, чтобы оповестил тот весь христианский мир о коварстве польского короля, призывающего неверных лить кровь христиан.
Но не только тот факт, что Одоевскими казаками-лазутчиками перехвачено было письмо важное, повлияло на судьбу Михаила Воротынского и, следовательно, на судьбу князя Владимира, его брата. Пожалуй, главное – рассказ дьяка Разрядного приказа, который самолично доставил перехваченное письмо государю.
– Уж как я, государь, старался найти изъян в порубежной службе, однако, не мог. Засеки – любо-дорого. Где особенно ходкое место, по второму ряду сработаны, а между засеками – волчьи ямы. Ловко устроены. Даже знать будешь, все одно не вдруг разглядишь. Сторожи – что тебе крепости. Станицы шарят по Дикому полю денно и ночно. Везде глаза и уши. А когда похвалил я за службу Никифора Двужила и его верных пособников, сына Коему да Николку Селезня, все трое в один голос: князя Михаила Ивановича повеления исполняем. От его, мол, разума все так ладно идет. От его воеводского умения.
После той беседы с дьяком Разрядного приказа царь Иван Васильевич окончательно решил повременить с расправой над князьями Михаилом и Владимиром, но тайному дьяку никаких повелений не дал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164