«Малообъемный масляный выключатель МВ48-13К предназначен для…» Захлопнул и посмотрел на часы – просто так, ему не хотелось домой, он чувствовал, что нигде не найдет себе места – ни на работе, ни дома. Все говорят, что Бирюков был пьян. Елисеев говорит об этом равнодушно, как о чем-то само собой разумеющемся; Немцов – с облегчением, ему не отвечать; Михеич и Петр Александрович – сокрушенно; алкаш Быстрецов, не вылезающий из вытрезвителя, с гордостью за себя: «Я – я! – даже если через губу переплюнуть не в состоянии, в запитанный контур не полезу. У меня это – как инстинкт!» А Бирюков, пусть он и был пьян, и не лез в запитанный контур; пусть его действия были чудовищным, самоубийственным легкомыслием («не таким уж и чудовищным…»), – но он видел и был уверен, что линия отключена. Он не знал, что Николай перед уходом включит рубильник. И действительно… выключить – тоже глупость, если тебе уходить, но еще куда ни шло, – но включить?!
Есть ему совершенно не хотелось, но в двенадцать он пообедал: не было смысла не обедать, он просто продолжал жить по привычке. После обеда он занялся монтажом; работа его отвлекла, но он знал, что это вернется. Теперь ему все было ясно.
Вечером, подходя к проходной, он издалека увидел портрет, повязанный двухцветным траурным крепом. На столике перед ним (столик был из столовой, из-под белого покрывала торчали ободранные тощие ножки) отбрасывали кровавые отблески на освещенный окнами снег четыре багровые, перекрученные морозом гвоздики. Фотография была совсем молодой – наверное, увеличенная карточка из личного дела в отделе кадров: Бирюков проработал на заводе почти десять лет. На портрете ему было лет двадцать пять – еще никогда Николай не видел в траурном обрамлении такого молодого лица. Бирюков смотрел на него… никак, безо всякого выражения – быть может, еще потому, что переснятая и многократно увеличенная фотография получилась размытой, – и все равно Николаю трудно, почти неприятно было смотреть на нее – как на открытую рану, – он взглянул на нее и отвел глаза, но остановился – не уходил… Перед портретом стояла черная против света толпа человек в пятнадцать – не увеличиваясь и не уменьшаясь: кто-то подходил, кто-то в это же время уходил в проходную; женщины – слышно было – вздыхали, какая-то бабка, закутанная до пояса в серый козий платок, трубно сморкалась; мужчины стояли молча – кто-то жогнул трескуче спичкой, прикуривая… Вдруг его – неожиданно для него – охватил отвратительный страх. «А что, если узнают?!» – «Не узнают», – сказал кто-то внутри него. «А отпечатки пальцев?…» – «После тебя кто-то выключил, а потом Савватеев снова включил рубильник». – «Но под этими двумя – мои… без Бирюкова. Вдруг они умеют распознавать лежащие под другими отпечатки?…» Он вышагнул из толпы и пошел в проходную. Сзади мужской голос негромко сказал: «Пьяный был…» – очень спокойно кому-то сказал… навсегда отстраняясь от Бирюкова. «Ах ты тварь», – подумал он – о себе. Охранник взял его пропуск желтыми от курева пальцами и щелчком вбросил его в ячейку. Он вышел на улицу.
VII
Вечер был темно-сер, за дорогой тускло мерцали освещенные окна, забрызганный грязью снег горбился на обочинах. Он повернул было к остановке автобуса – не хотелось идти пешком, но заметил впереди долговязую – как сосна над кустами – фигуру Медведева. Им было домой по пути, а ему не хотелось никого ни видеть, ни слышать… он остановился, помедлил с минуту на обочине – мимо рассыпчатым черным потоком густо валили люди – и зашагал в другую сторону, через дорогу…
У подъезда он остановился и опять закурил: домой идти не хотелось… вообще хотелось быть одному. Дома был сын – светилось окно большой комнаты; Светка сегодня работала. Он стоял и курил, слушая, как при каждой затяжке сухо потрескивает бумага. Из-за угла вышла женщина, в белой вязаной шапочке, с бугристой сумкой в руке, – пошла по дорожке к нему, смутно видимая в темноте… ему показалось – жена Бирюкова!… – он задохнулся, отшвырнул едва начатую сигарету и юркнул в подъезд. Что делать, что делать… Он прожил простую и ясную жизнь, никогда не задумываясь над тем, что называется ее смыслом, – и только теперь вдруг понял, что в его жизни был корень, смысл: он всегда старался жить так – подсознательно, не думая словами об этом, – чтобы быть… ну, пусть и не очень хорошим, но хотя бы человеком не хуже других. Именно это его неосознанное стремление – поступать правильно, хорошо (откуда взялись в нем эти понятия – правильно, хорошо, – он сразу не смог бы сказать: наверное, так учили – и научили его – отец и покойница мать, может быть, книжки, которые, впрочем, он мало читал, может быть, сама жизнь – хорошие люди, встреченные им в его жизни), – именно это стремление жить правильно, хорошо и управляло исподволь жизнью, и если управление это терялось, ему становилось тоскливо, тревожно, стыдно – нехорошо… Так было и в школе – когда он пошел и признался директору, что это он, а не Шлянов, разбил стекло; и в армии, когда, стиснув зубы, отказался стирать хабэ обнаглевшим дедам; и на мебельной фабрике, когда пьяный шабашник полез на Витьку Крючкова с ножом: страшно было ножа, что говорить, синего злого лезвия, но он пересилил себя (а Петька Калмыков убежал, потом говорил – за милицией), выломил из забора штакетину – заступился…; так было и на заводе, месяц назад, – когда он удержался, скрутил себя, не тронул навалившуюся на него обжигающей грудью Наташку… И вот сейчас он сделал такое, что его больше нет. Как будто перечеркнул – все. Как будто все, что было, было напрасно.
Он медленно поднимался по лестнице – в первый раз в жизни он не тяготился однообразным, съедающим жизнь – без лифта на пятый этаж – подъемом… Неотвязной тяжестью за плечами висели на нем две вины:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38