При этом он посмотрел на меня – из чего я заключил, что то ли я Чистякову, то ли он мне зачем-то нужен… и остался сидеть, уже нетерпеливо подрыгивая ногою.
Минут через пять вошел Чистяков.
Это был парень лет двадцати, может быть, двадцати двух, высокий, худой и сутулый, со светлыми, слегка вьющимися волосами и глазами цвета апрельского неба – и в целом с удивительно, ну просто удивительно знакомым лицом. Я был уверен, что где-то его уже видел – причем видел не раз и не два, а в течение долгого времени – за которое я не только его хорошо запомнил, но и к нему привык… Это было просто какое-то наваждение: сколько ни напрягал я память, мельком (неудобно было смотреть в упор) поглядывая на него, сколько ни нырял в туманную глубину школьных, спортивных, институтских, больничных, отпускных воспоминаний (то есть искал совершенно наугад: парень был явно моложе меня и, когда я учился в школе и надрывался в гребной восьмерке, должен был быть совершенным мальчишкой), сколько ни заглядывал я во все закоулки своей взволновавшейся памяти – я нигде ничего не сумел найти… Начальник цеха разорвал… даже не цепь, а скорее наудачу заброшенный невод моих бессвязных воспоминаний, – оставив меня в тягостном недоумении. Еще бы: лица многих людей, которых я раньше знал и имена которых хорошо помнил сейчас, понемногу стирались уже из памяти, а тут было отчетливо знакомое мне лицо – и совершенно неизвестного происхождения!
– Коля, – сказал начальник цеха, выкатываясь из-за стола, – познакомься, это товарищ из Москвы… Владимир Сергеевич Кудрявцев. – Коля шагнул ко мне, глядя на меня первобытно-ясными, казалось не способными не то что солгать, но даже что-то подумать и не сказать глазами, – и протянул навстречу моей свою худую как ветка руку. Уже тогда я подумал – нет, скорее еще смутно почувствовал, – что он здесь чужой: вокруг него был как на подбор крепкий, коренастый, по-хозяйски стоявший и ходивший по сибирской земле народ, – а он был похож на опрометчиво выбежавшую далеко на опушку березку… Начальник цеха посмотрел на меня. – А это Коля… – он запнулся, отчества он конечно не знал, – … Николай Чистяков, оператор. (Коля так и остался Колей: я был в костюме и в галстуке, лет на пять старше его, инженер, к тому же «товарищ из Москвы», а он – в застиранном черном халате, бесцветных отечественных джинсах мешком и светлой в линялую болотную клетку рубахе, из распахнутого ворота которой торчала колодезным журавлем его худая кадыкастая шея, – оператор, то есть для комбинатовской техники скорее всего ПТУ, – начальник, видно, решил, что и так сойдет…) Коля, проведи товарища по цеху, все расскажи, потом пообедайте… а после обеда покажешь город. – Начальнику цеха было лет сорок пять, Краснохолмску примерно столько же; я давно заметил, что жители таких городов – которые родились и выросли вместе с ними – нежно любят свои уродливые, неблагодарные, равнодушные к своим создателям города. – Ну, до свидания, Владимир Сергеевич. Привет Москве. – Мы пожали друг другу руки, я взял дипломат с чертежами эжектора и пошел вслед за Колей.
На нулевой уровень мы уже спустились на «ты» – я сам предложил, едва за нами закрылась дверь (мне было неловко), хотя в глубине души чувствовал себя покровительственно. Мы осмотрели цех – я без особого интереса, хотя конечно этого не показал: мало того, что я эти цехи знал, так еще у печей – впрочем, как и на всем комбинате и в городе, но у печей особенно сильно, – стояла страшная вонь; мне показалось (как будто я видел себя, как в анатомическом атласе, изнутри), что при каждом вдохе у меня разрушаются легкие – расползаются, как на освещенном экране горящая кинопленка… потом я подумал о людях, которые здесь работают и живут, и мне стало стыдно – и безнадежно тоскливо… Николай был очень серьезен; цех он знал как свои пять пальцев и техпроцесс описывал так подробно, не пропуская ни одной вспомогательной операции, что я (знавший процесс не хуже его, но почему-то мне – при всем моем самолюбии – этого не хотелось показывать) был вынужден для приличия обращаться к нему с вопросами. Я понял, что в этой гигантской коптильне вся его жизнь, – и мне опять стало как-то не по себе… стало жалко его: у меня Москва, Олимпиада, приехали «Бони М», чистая светлая комната в институте – с немецкими кульманами, с кондиционером, с фиалками на подоконниках; после квартальных премий – пивной бар «Жигули», кинотеатры с «Жить чтобы жить» Клода Лелюша, улица Горького, книжные магазины, метро… у меня есть Светка в ондатровой шапке и дубленке с альпакой, а у него – только вонючая окислительная печь, опутанная, как паутиной чудовищного паука, заросшими грязью трубами и проводами коммуникаций. И люди навстречу все как назло попадались какие-то грязные, в рваных халатах или замасленных до мертвенного радужного блеска спецовках, с лицами красно-коричневыми, как свежевспаханная глинистая земля, – и я в своем костюме и галстуке чувствовал себя среди них, как… может быть, это и глупо, но я подумал именно так: дореволюционным петербургским чиновником, приехавшим инспектировать каторгу (и вслед за этим вдруг ярко вспомнил картину «На старом уральском заводе»). Коле оказалось двадцать два года; он отслужил армию («полгода не дослужил, – смущаясь (а зачем тогда говорил?! действительно, не мог подумать и не сказать, не то что солгать), сказал он, – …комиссовали по состоянию здоровья») и сейчас учился в вечернем техникуме… Наконец, окислительный цех остался позади – я про себя считал агрегаты, как постылые автобусные остановки. По дороге в столовую я не выдержал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13