Это будто развеселило кукулинцев Рыбы падали на крыши, на землю не столь густо, чтобы накормить голодных, но и не были из бесполезных преданий, их можно было потрогать руками и взять на зуб. Лишь только ветер понесся к Городу, не иначе содрать с него кровли, с болота на шли тучи и гром. Спасение от тяжкого зноя. Но словно бы и угроза. Все вокруг, от звука до очертания, от предощущения до страха, казалось прорывом новых таинств из кратера видимого спокойствия.
Пока большинство, в первую голову ребятня, бились из-за сухоглазых рыбок, Кузман и Дамян, от превеликой близости схожие и в дури, и в мудрости, пялились на горы, а что можно было там углядеть, досмотрел только тот, кто постарше, Кузман: «Идет, мои глаза не лгут». Подошел Петкан, гнал перед собой овец и коз. «Осень?» – спросил он. Кузман помянул имя постника Благуна, и он закачал головой. «И я вроде бы преблаженного видел, во сне». И погнал свое стадо на чахлую травку, жалеючи самого себя – прошлогоднего вина нет до нового ждать да ждать. Кузман: «Он и вправду идет». Дамян: «Благун, да?» Кузман: «Подождем, чтоб он благословил нас. Подсолнух оберем после». Дамян: «Опять тебе дома будет выволочка. Третий день забираешь мула на уборку, а ворочаешься ни с чем». Кузман: «Закапало. Дождь да рыбки. Пошли, посидим под орехом. На кой они нам, подсолнухи, если он идет?»
Он и вправду пришел с дождем, с неизбежностью дождя, оборванный, от волос тяжелый и, на диво всем, после стольких лет выкупанный в Давидице. Опирался на кизиловый сук и еще на какой-то предавши случай – черпал из далекой юности силу.
Более того: он уверовал, что снова юн. Под частыми порывами ветра за спиной его трепыхался обрывок кожуха стягом воина, под чьими стопами простирается поприще побед и поражений, неизбежной доли судьбы. На лице его выписалась целая жизнь, особенно последние ночи с мечтаниями и ловушками снов о Нестории, его и моей жене, давно уже ставшей тленом, над которым ни ему, ни мне не молиться.
И как будто нельзя иначе. Все случается с той стороны, где прорезана бойница для стрельцов, возле коей я пребываю, Благун словно и не шагает, а земля скользит из-под него, приближая село и людей. Сух и, несмотря на высокий рост, легок. Ветер в него не бьет, проносится мимо, стараясь не помешать игре, которую судьба спешит навязать Кукулину, заклятому моему селу.
Утверждают, если всякому можно верить, под взглядом его расцветает сухое дерево, про одну такую вишню знали многие в Кукулине. Охваченные волнением, выскакивали из домов, тянулись с подсолнуховых полей. Благун не был богом, зато был вечен, навряд ли удастся кому-нибудь выкопать ему могилу. Собирались с обеих сторон на его пути, под дождем опускались в лужи, больше женщины, мужчины слишком были для этого неловки. Он над поклоняющимися не сгибался. Глаза спускал словно на паутинных нитях до женских лиц. «Нестория, где ж она?» – повторил дважды. Его не поняли. Думали – молит набожно, призывает явиться миропомазанную святую. Всхлипывали, тянули к нему руки. Десять лет назад от прикосновения рук его прозрел слепой. «Благослови нас, преподобный отче», – молили его и мольбой очищали души свои от взаимных злобств. Лбами падали в грязь, поднимались, глаза вытаращены неясным страхом или надеждой. С лиц цедилась вода: ливень, теперь без рыбок почти, не унимался. Он, доподлинно он принес дождь, а и такое было – творя чудо, без труда прошелся босыми ногами по углям на общее благо: козы тогда принесли двойнят. Тут он увидал ту, которую считал Несторией: стояла, выпрямившись, под косыми нитями дождя, прислонившись плечом к иконописцу. Оба серые в сером, готовые слиться с туманом, что завтра, без сомнения, выползет из горных впадин. Словно он для того и выбирался из отшельничьей ямы под Синей Скалой, пожаловались – все еще нету церкви. «Будет, – утешил он. – Начинайте строить». Боялись, как бы не отлетел. Кузман и Дамян подхватили его под мышки, вытянув шеи, что-то ему шептали. Вели его с набожным видом. Из луж поднимались женщины, сгорбившись уходили. И под дождем ухранили проникновенную набожность, находились словно посреди солнечного круга, а само солнце пребывало в круге из радуги, источающей мед и вино.
И впрямь, на горные вершины водопадом хлынуло солнце, зелень сделалась прозрачной. «Старейшина! – раздались восхищенные крики. – Преблагой отец станет нашим первым старейшиной». Не поминали, но помнили о рождестве смерти, о нашествии крыс, верили, что старец послан им в избавление от будущих зол.
И он, в этом бескорыстном кукулинском самообмане, оказывал себя как не надо лучше – пришел и привел с собой дождь. После дождя солнце словно набухло, превратилось в живое яйцо вселенского паука, принявшегося высасывать полегоньку и нивы, и разум.

2. Мир в капле дождя

Между душой и чувствованием протянут хрустальный мост, по нему ходят и расходятся сомнения и истины, те, что нас окружают, и те, что сами мы сотворяем в трагическом неведенье повседневья. У таких мгновений нет ни свидетелей, ни судей. Просто в меру своей способности к созиданию мы из прошлого вытягиваем предпосылки для будущего. И только ли предпосылки? Если так, придется отказать во внутренней силе даровитым, что под каменистыми берегами отыскивают золотую жилу, ведущую к открытиям, нас обогащающим.
Согнувшись перед своей бойницей, я держал на ладони каплю дождя. Ничего особенного, Приблизив ладонь к глазам, я узрел в капле некое завихрение, возникшее из туманного забытья, и словно какая-то магия утянула меня в события столетней и более чем столетней давности, во времена, когда крестоносцы подкапывали основы Византии, Македонии и Фессалии, дабы подпасть под власть Бонифация Монферратского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57