Так. Снова коридор. Комната 275 – костюмерная.– Здрасти.– Здрасти.– О, привет!– Сто лет! Как живешь?Встреча старых знакомых, жителей разных театров, пересекающихся на подобных студиях.– Нормально. Как Зощенко – у вас пошел, приняли?– А чего ему теперь будет – приняли. Ты пойдешь? Я устрою.– Спасибо. Числа дай – когда идет.– Леня, я на «Ревизора» хочу напроситься…– В апреле, ладно?– Идет! Позвоню.– Извини, я на минутку.И в предбаннике костюмерной, уже загримированный и наряженный мушкетером Франции, Леонид подсел к телефону и через восьмерку набрал номер…– Мама!– Леня, как не стыдно! Два дня не звонишь. У отца фурункул на носу. Лекции отменил. Все отменил. Температура – тихий ужас. Ты же знаешь, как он умеет болеть: одну меня допускает… А ты не звонишь…– Тебе я звонил. Было занято. А ему – страшно. Пусть поправится – тогда нормальный разговор. Галка в порядке?– Да, хорошо. Дети как? Я говорила с Ленкой. Все знаю. В субботу заберу к себе.– Лучше бы с Аллочкой – за компанию.– Чтобы Тамаре посвободнее?– Не стыдно, мать? У Тамары зачеты на носу, тянет семью, лабораторию, институт – не стыдно?– Это ты тянешь, ты! Дурак покладистый!– Привет, невменяемая моя мамулик! Целую.– Лень! Стой! Евгении Георгиевне – два билетика на «Отелло», а? Она ведь тебя с детства знает, а, сынуля?– Ладно, мам, напомни в апреле. Целую. Отцу привет и фурункулу – тоже.– Чтоб он лопнул, черт такой!– Пока, ма!Еще номер – в институт, полимерная лаборатория профессора Арсеньева.– Тамару Павликовскую будьте добры.– Тамара! Тамара! Минутку. Это ее муж? – сладко-обольстительно подъезжает сотрудница.– Алло, – Тамара выхватила трубку. И она и Леонид не отличаются терпимостью в лирических вопросах, не скрывают ревнивых пережитков. – Алло, слушаю тебя.– «Ты – мое дыхание, утро мое ты раннее…» – запел полушепотом меццо-баритон.– Ну вот, здравствуйте, – растаяло с того конца провода. – Спасибо. Вспомнил?– «Я себя измучаю, может быть, стану лучше я, по такому случаю ты подожди!» – Трубка повешена из соображения эффекта.Диме Орлову.– Димка, я. Здоров. Ты едешь в Голландию?– Еду, Лех. Давай не откладывать. У меня поллитры дымятся, требуют нашей крови. Завтра можешь?– Завтра… так, так (Леонид рассматривает свою истерзанную пометками книжечку.) Послезавтра лучше!– Годится! Заметано?– Рупь за сто! Зови своих.– Не, узко-интимно. Только мужики. Андрей, ты, Саша – только мужики.– Ну, все. Привет, Димка.– А ты где? В храме либо у солюбовницы, пошто торопишься, глупый гунн?– Я на «теле», я в доспехах мушкетера, я на тебя хохотал от имени Дюмов-отцов.– Ленька, а почему бы мне не выбрать псевдоним Дюма-мать. Это же сердцещипательно.– А что под этим за жанр пойдет? Эпистола?– Зачем? Свои рядовые исследования. Но так они никого не привлекают, только филологов, а так – представляешь – Дюма-мать!– Дюма! Крестьянин! Торжествую!– Ха-ха-ха, каламбурист!– Кратко надо писать не Дюма-мать, а Дю-мать. И все ясно. А еще короче: Димка-идьёт. Пойдет?– От кинокометы слышу!– Привет!– Привет.В студии все готово. Репетиция маленькой сцены. Всего две реплики у герцогини, две реплики у Арамиса – Леонида. Но пока их расставят, пока поменяют что-то в свете, что-то на пульте…Тяжелые двери студии запираются. На высоком табло загорается: «Микрофон включен». Трижды басовито рычит сигнал звукорежиссера. Помощница с наушниками подошла к микрофонному «журавлю».– «Арамис у герцогини». Сцена шестая. Дубль первый. Один, два, три, четыре – отойдите от Арамиса! – пять, шесть, семь, восемь, девять, – я сказала, уйдите из кадра! – десять, одиннадцать…Возле Леонида – серый пиджак в толстых очках, корреспондент «Советской культуры».– Простите, значит, я вас жду в павильоне?– Не надо ждать, я не успею.– Успеете, Леонид Алексеич, мне два слова. Я жду.– Попробуйте.– Уйдите из кадра!Вокруг зашипели. Серый пиджак бесцеремонно похлопал Арамиса по кружевному манжету и отошел, поправив толстые очки.– …тридцать семь, тридцать восемь, тридцать девять, сорок!Камера заработала; зажегся красный глазок на макушке. Герцогиня сидела, рассеянно глядя в сторону. Потом оживилась и поднялась навстречу вбежавшему Арамису. Он склонился к ее прекрасным ручкам, после чего оператор, орудуя усами рычагов и нажимая на педаль, неслышно подвез камеру к обоим актерам. Рабочие, гримеры, бутафоры и старушки в белых халатах, следящие за проводами камер, все уставились в студийный телевизор-монитор, где отразился наезд оператора и стали крупными лица обоих актеров.– Стоп, – тихо приказал оператор и снял наушники.– Актеры, спасибо, все хорошо. Леня, быстро целуешь руку. Чуть подлиннее кадр, Борис не успевает на вас наехать, – режиссер громыхал с пульта по так называемой «громкой связи».– Хорошо, продлю удовольствие. – Леня улыбнулся партнерше. Она – ему.– Продли. А так все прекрасно. Руфина Андреевна, не торопитесь увидеть Арамиса. Пускай вами полюбуются телезрители. Мы сами подрежем кадр, если надо. Алик, свет мне не нравится. Я остановил из-за тебя. Тут и техника возражает.– Ничего не возражает! Больше не будет, я проверил по приборам. Ты хочешь дневной залепить?– Дневного не надо. Но один контровой на стенку – и полный порядок.– Следи за своими порядками, у меня все по картинке красиво.– Я прошу.– И я прошу. Дай мне наушники. – Алик, художник по свету, по внутренней связи поругался с техником и угрюмо рыкнул на своего оператора: – Опусти «семерку». Ниже. Стоп. Меньше процент. Больше. Стоп. Снимайте.– Снимаем, – заорала «громкая связь». Снова пробасил сигнал, снова на табло загорелось «Микрофон включен», снова скороговоркой засчитала помощница:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30