Ему могли помогать и многочисленные нацистские группы, оперировавшие в то время в Швеции, Норвегии и Дании. Или же он мог приехать позже, когда Хуан Перон открыл объятья немецким эмигрантам, не задавая никаких вопросов об их прошлом. Арон знал, что в Аргентине полно подпольных нацистов, военных преступников, живших в постоянном страхе быть разоблаченными и все же сохранивших свои убеждения, в домах у них на почетном месте по-прежнему стоял бюст Гитлера. Но Хёлльнер оказался не из таких. Он говорил о войне как о катастрофе. Он вскоре понял, что, хотя отец Хёлльнера и был высокопоставленным нацистом, сам он – обычный эмигрант, уехавший в Аргентину из разрушенной Европы в поисках лучшей жизни.

Итак, в этот вечер они сидели за одним столиком в «Ла Кабане». Арон помнил даже, что они заказали одно и то же – тушеное мясо; повар в «Ла Кабане» готовил его великолепно. После еды они пошли прогуляться по городу – им было в одну сторону, он сам шел на Авенида Коррьентес, Хёлльнер – чуть подальше. Они договорились встретиться. Хёлльнер рассказал, что он вдовец, дети его вернулись в Европу. У него долго была типография, но недавно он ее продал. Арон пригласил его в свою мастерскую по реставрации мебели. Хёлльнер поблагодарил и с тех пор завел привычку заходить по утрам в мастерскую. Хёлльнер, казалось, никогда не уставал наблюдать, как Арон медленно и тщательно меняет обивку на стульях, принадлежавших какому-нибудь аргентинскому богачу. Иногда они выходили в сад покурить и выпить кофе.
Как это часто делают старики, они сравнивали свою жизнь. И как-то раз, во время одного из таких разговоров, Хёлльнер спросил, не родственник ли он Якобу Зильберштейну из Берлина, который избежал депортаций 30-х годов и преследований в военные годы, поскольку был единственным массажистом, умеющим снимать боль в спине у Германа Геринга. Арона внезапно настигла история давно прошедших лет. Да, ответил Арон, массажист Якоб Зильберштейн был его дядей. Используя высокое покровительство, Якоб добился, чтобы не трогали и его брата Лукаса, отца Арона. Хёлльнер внимательно посмотрел на него и вдруг сказал, что он встречался с Якобом Зильберштейном, поскольку тот делал массаж также и его отцу.

В тот день Арон закрыл мастерскую и повесил объявление, что будет только завтра. Он пошел домой к Хёлльнеру, который жил недалеко от гавани, в довольно запущенном доме. У него была небольшая квартира с окнами на задний двор. Арон до сих пор помнил сильный запах лаванды и плохие акварели его жены с видами пампасов. Они сидели до глубокой ночи и дивились, как странно пересеклись их жизни в Берлине – так давно и так далеко отсюда. Хёлльнер оказался на три года моложе Арона. В 1945 году ему было только девять, и он помнил те события довольно смутно. Но он прекрасно запомнил человека, которого раз в неделю привозили на машине, чтобы он массировал его отца. Он запомнил также и свое ощущение, что во всем этом есть что-то неестественное, и даже не просто неестественное, а опасное, – подумать только, этот еврей, имени которого он тогда еще не знал, продолжает жить в Берлине! И пользуется покровительством внушающего всем ужас маршала Геринга. Но когда Хёлльнер описал внешность Якоба Зильберштейна, его необычную манеру двигаться, Арон знал, что ошибки быть не может, он говорит именно о его дяде.
Трудно было спутать такие приметы, как деформированное левое ухо – в детстве Якоб сильно поранился осколком оконного стекла. Арон даже вспотел, когда Хёлльнер сказал про это ухо, так хорошо запомнившееся ему самому. Нет, никаких сомнений не было, и расчувствовавшийся Арон Зильберштейн крепко обнял Хёлльнера.

Сейчас, лежа в палатке, он вспоминал этот день, как будто все произошло накануне. Он ни за что бы не поверил, что с Хёлльнером его свела случайность. И что благодаря этому знакомству он узнал наконец, что произошло.
Он посмотрел на часы. Четверть одиннадцатого. Он мысленно надел маску. Теперь он снова был Фернандо Херейра – он прилетел в Швецию под этим именем. Гражданин Аргентины, совершающий туристическую поездку по Швеции. Турист – и не более. Никакой не Арон Зильберштейн, приехавший в Буэнос-Айрес весенним днем 1953 года и никогда более не возвращавшийся в Европу. Никогда – до этого раза, когда он наконец смог осуществить то, о чем мечтал все эти годы.
Он оделся, снял палатку и поехал к главной дороге. В Варберге он остановился перекусить. Головная боль прошла. Через два часа он будет в Мальмё. Фирма проката машин находится рядом с вокзалом. Это именно там он взял машину сорок дней назад, и туда же он ее и сдаст. Где-то поблизости наверняка есть гостиница. До этого ему надо избавиться от палатки и спального мешка. Походный примус, кастрюли и тарелки он уже выкинул в мусорный контейнер где-то в Даларне. Вилка, нож и ложка полетели в одну из рек. Ему теперь надо присмотреть место, где можно выбросить все остальное до того, как он приедет в Мальмё.
Такое место он нашел недоезжая Хельсингборга – контейнер позади заправки, где он остановился последний раз залить бензин. Он сунул палатку и мешок под пустые картонные коробки и пластмассовые канистры. Потом вынул из рюкзака пластиковый пакет – тот лежал на самом верху. В пакете была окровавленная рубашка. Хотя на нем был глухой комбинезон, который он потом сжег в лесу, кровь Герберта Молина попала каким-то образом на рубашку. Как это могло произойти, оставалось для него загадкой. Такой же загадкой, как и то, почему он не сжег рубашку вместе с комбинезоном.
Но в глубине души он знал почему. Он оставил рубашку, чтобы смотреть на нее, убеждаясь снова и снова, что все, что он совершил, было не во сне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130