Стефан мгновенно принял решение – идти напрямую. Для Веттерстеда вряд ли важно, имеет он непосредственное отношение к следствию или нет.
– Мы не знаем мотива преступления, и у нас нет никаких явных улик, – сказал Стефан. – В таких случаях приходится копать довольно глубоко. Кто был Герберт Молин? Может быть, мотив убийства скрыт где-то в его прошлом? Эти вопросы мы задаем и себе и другим. Я имею в виду людей, которые были с ним знакомы.
Эмиль Веттерстед молчал. Парень продолжал разглядывать Стефана, не скрывая неприязни.
– Собственно говоря, – сказал старик, – я знал не столько Герберта, сколько его отца. Я был моложе его, но старше Герберта.
– Акселя Маттсон-Герцена? Офицера кавалерии?
– Старинный наследственный титул в их семье. Кто-то из его предков сражался под Нарвой. Шведы победили, но он погиб. У них была семейная традиция – каждый год отмечать победу под Нарвой. Я помню, у них дома на столе стоял большой бюст Карла Двенадцатого. И рядом в вазе всегда были цветы. До сих пор помню.
– Но вы не были родственниками?
– Нет. Однако мой брат кончил так же, как и Герберт.
– Министр юстиции?
– Именно он. Я всегда пытался отговорить его заниматься политикой. С его идиотскими взглядами.
– Он был социал-демократ.
Веттерстед буквально пробуравил Стефана взглядом.
– Я же сказал – его взгляды были идиотскими. Вы, наверное, знаете – его убил сумасшедший. Труп нашли на берегу под Истадом, под лодкой. Я никогда не навещал его. Последние двадцать лет его жизни мы совершенно не общались.
– А никакого другого бюста рядом с Карлом Двенадцатым не было?
– Чьего, например?
– Гитлера.
Парень за креслом дернулся. Еле заметно, но от Стефана это не ускользнуло. Веттерстед бровью не повел.
– К чему вы клоните?
– Герберт Молин воевал в армии Гитлера добровольцем. Нам стало известно, что все в его семье были убежденными нацистами. Ведь это правда?
– Разумеется, правда.
В голосе старика не было ни тени сомнения.
– И я был убежденным нацистом, – продолжил он. – Незачем нам играть в игры, господин полицейский. Что вы знаете о моем прошлом?
– Ничего, кроме того, что вы были портретистом и знали Герберта Молина.
– Я преклонялся перед ним. Во время войны он показал пример истинного мужества. И ничего удивительного, что все разумные люди тогда были на стороне Гитлера. Нам надо было выбирать – смотреть, сложив ручки, как коммунизм завоевывает Европу, или сопротивляться. На наше тогдашнее правительство можно было полагаться лишь отчасти. Тогда все было подготовлено.
– Подготовлено к чему?
– К приходу немцев.
Это сказал парень. Стефан поглядел на него с интересом.
– И все-таки не все было напрасно, – продолжил Веттерстед. – Скоро я напишу мой последний портрет и умру. Но есть молодое поколение, которое понимает, в каком положении находится Швеция. Не только Швеция – вся Европа, весь мир. Можно, конечно, радоваться, что восточный блок прекратил существование. Зрелище жалкое, но приятное. Но в Швеции все хуже, чем когда-либо. Все рушится. Никакой дисциплины. Границы страны практически не существуют. Кто угодно, на каком угодно основании может каким угодно путем и в какое угодно время попасть в страну. Сомневаюсь, что шведский национальный характер удастся спасти. Может быть, уже поздно. Но пытаться надо.
Веттерстед остановился и с улыбкой поглядел на Стефана.
– Как видите, я верен своим взглядам. Никогда их не менял и никогда не пытался скрывать. Конечно, бывало, что кое-кто переставал со мной здороваться или плевал мне вслед. Но это были карлики. Чепуховые люди, вроде моего брата. И у меня никогда не было трудностей с получением заказов на портреты. Скорее наоборот.
– Что вы хотите этим сказать?
– Что в этой стране всегда были люди, которые уважали меня за то, что я не предаю свои идеалы. Люди, которые думали точно так же, как я, но по разным причинам скрывали свои взгляды. Иногда я понимал их, хотя чаще они делали это из трусости. Но портреты заказывали мне.
Веттерстед сделал знак, что он хочет встать. Парень помог ему и подал палку. Как же он одолевает лестницу дома, в Кальмаре? – подумал Стефан.
– Я хочу кое-что вам показать.
Они вышли в коридор с каменным полом. Веттерстед вдруг остановился.
– Вы сказали, вас зовут Линдман?
– Стефан Линдман.
– У вас, если не ошибаюсь, вестеръётландский выговор.
– Я родился в Чинне под Буросом.
Веттерстед задумчиво кивнул и пошел дальше.
– Я никогда не был в Чинне, – сказал он. – Через Бурос как-то проезжал. Но больше всего мне нравится тут, на Эланде. Или в Кальмаре. Не могу понять, почему это люди все время куда-то ездят.
Он стукнул палкой по полу. Стефан вспомнил, что несколько дней назад еще один старик, Бьорн Вигрен, тоже говорил ему, что терпеть не может путешествовать. Они прошли в комнату, где не было никакой мебели. Одна из стен была задрапирована шторами. Веттерстед палкой отвел штору. Там были три полотна маслом в овальных позолоченных рамах. В середине висел портрет Гитлера в три четверти. Налево был Геринг, направо – какая-то женщина.
– Здесь мои боги, – сказал Веттерстед. – Портрет Гитлера я написал в 1944 году, когда все, не исключая его генералов, повернулись к нему спиной. Это единственный в моей жизни портрет, написанный с фотографии.
– А Геринг? Вы встречались с Герингом?
– И в Швеции, и в Берлине. До войны он был женат на шведке, ее звали Карин. Тогда я встречался с ним. В мае 1941 года ко мне обратилось немецкое представительство в Стокгольме. Они сказали, что Геринг хочет заказать портрет и что он выразил желание, чтобы написал его я. Это была большая честь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130