– Как вас зовут?..
– Капитан… Ваня. Иван…
– Нужно что-нибудь одно: лучше капитан.
– У меня имя хорошее. Иван. Немцы на войне всех русских Иванами называли.
– Нет, имя нехорошее – Иван! Разве можно так… Иваном человека называть. Это раньше стариков так звали. Другое дело – Эдик, Эдуард! Или Гоэлро. У нас физрука так звали: Гоэлро Фомич. Звучно и – непонятно. Девочки любят, когда непонятно. А, кроме того, человек вы женатый, семейный. У вас дочь есть, а я скажу: Ваня, Иван. Нет, я капитаном буду вас звать. Капитан – красиво. У руля стоит, корабль в море ведёт.
– Ну, ладно, – сказал я обиженно. – Раскудахталась. Ты лучше пощупай то место, где был радикулит. Не вернётся ли он снова?
Она щупала нижнюю часть спины.
– Нет, не вернётся. А вернётся – снова выстрелишь… У тебя пули ещё есть?
– Стреляет не пуля, а патрон. Есть у меня патроны.
– А меня Ниной зовут. Я Нина Истомина, будем знакомы. Кому сказать – не поверят: выстрел, ваш выстрел. Я так испугалась… Вскочила, – и вот… нет радикулита. Смешно.
Нарубили веток, запалили костры. Пламя от них вздымалось к небу, искры дождём осыпали тундру. Я вспомнил, как мне рассказывал брат Фёдор: он тоже чудесным образом излечился от радикулита. Сидел в санатории за столом с больным – сердечником. Обедали. И вдруг сосед схватился за сердце: «Ой!» – и повалился со стула. Фёдор вскочил, наклонился к нему и, увидев, что тот мёртв, кинулся бежать за врачом. Нашёл врача, привёл его к умершему и тут только вспомнил о своём радикулите. Его как ни бывало!
Рассказал эту историю Нине, и мы долго смеялись.
Со стороны моря потянуло ветром – влажным и будто бы тёплым. Потом налетели резкие порывы, подхватили горящие головёшки, унесли в темноту. Огоньки ещё с минуту метались по тундре, прыгали вверх-вниз, пунктирами трассирующих пуль резали пространство, но тут же растворялись во мраке, который на глазах сдвигался в сторону от моря. И на открывшемся небе среди ярко засиявших звёзд вначале чуть заметно, но затем всё отчётливее и шире заиграли розово-зелёные и жёлто-синие полосы… Начинался концерт световой музыки – северное сияние. Я ещё со школьных лет слышал о таком явлении, – и читал, и знал, что именно здесь, в Заполярье, оно и бывает, но вот увидел его и не поверил глазам: так неожиданно и мощно заполыхало небо, так фантастически прекрасно оно было.
Порывы ветра становились сильнее; Нина от страха схватилась за рукав моей шинели, я придерживал на голове шапку, и задрав голову, смотрел на валившиеся к горизонту тучи и на всё ярче и шире закипавшее в небе разноцветье. А оно, словно желая меня поразить, закипало всё круче и бурливее, и вот уже подожгло всё небо, и то гасло, то вспыхивало, то бросало на нас исполинские полотенца, а то вдруг кидалось к морю, смахивая как метёлкой звёзды…
И сама тундра занялась всесветным пожаром.
Северное сияние только начиналось.
Со стороны речки, походившей сейчас на огненного змея, шёл человек.
– Папа! – вскрикнула Нина и побежала ему навстречу.
Некоторое время мы втроём наблюдали северное сияние, но затем я засобирался в дорогу.
– Вот тут прямо, – показал на речку отец Нины, – место узкое и мелкое. И часто лежат камни. Вы без труда перейдёте.
Мы простились.
На седьмые сутки я был в Мурманске. А ещё через два дня – в Вологде.

На службе ждал сюрприз – и очень приятный: меня вызывали в Москву, в редакцию «Красной звезды». Я быстро оформил проездные документы, получил командировочные и вечером простился с женой и дочкой.
Моя жизнь делала крутой поворот, я выходил на дорогу большой журналистики.

Глава четвёртая

В Москву я приехал утром. И сразу отправился в «Красную звезду». Шёл по коридору третьего этажа, читал вывески: «Отдел информации», «Отдел партийной жизни», «Боевой подготовки», «Морского флота», «Авиации». Возле этой комнаты остановился. Решил, что здесь и буду работать. Ведь это моя стихия – авиация. Впрочем, и артиллерия мне родная. Но хотелось бы попасть в отдел авиационный. «Буду проситься», – сказал себе решительно и пошёл дальше.
То из одной комнаты, то из другой выходили офицеры, всё больше майоры, подполковники и полковники, – младших офицеров не видно; и куда-то все торопятся, на меня не смотрят; и были они сытые, красномордые – не то, что во Львове, где мы жестоко голодали, на лице ни кровинки и все злые. Эти же и одеты во всё новенькое, и брюки отглажены, ботинки начищены, пуговицы горят, как звёзды. «Столица! – думал я. – Тут у них и снабжение особое».
Зашёл в туалет, достал из портфеля газету, стал отчищать ботинки. Здесь только заметил, что ботинки у меня разваливаются, каблуки стоптаны, носки расплющены и смотрят один вправо, другой влево – как у Чаплина. Пытался их поправить, но они становились ещё хуже и грозили совсем расползтись. С ужасом подумал, что новые купить не на что, а в этих ходить можно было только в Вологде или там, в тундре, где они героически выдержали и снег, и грязь, и бездорожье. Осмотрел себя в зеркало, и мне стало не по себе; я даже похолодел от безысходности положения. Китель был весь мят и жат и на локтях потёрся, о брюках и говорить нечего: они не только вид, но даже свой первоначальный цвет потеряли. И как же это я об одежде не подумал? Ну, хотя бы всё отгладил, подшил бы, подлатал. Хорошо, хоть Надежда перед отъездом воротничок свежий пришила, да и китель, кажется, почистила.
Однако делать нечего: приосанился, вошёл в отдел кадров. Тут в приёмной сидела секретарша, женщина восточного типа – армянка или еврейка: вид у неё непроницаемо равнодушный, и даже презрительный, будто к ней приближалась жаба с повреждённой лапой и разбитой головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171