Но все равно надо быть очень осторожным, чтоб не наткнуться на острый сучок и не проколоть тонкую оболочку. Выльется кисель, станет мокро, все подумают, что Ваня под себя сходил. Стыдно.
Сначала его попытались разбудить, даже по щекам похлопали, кто – непонятно. Не то охранник, не то доктор. Может, на суд ехать пора? Ваня на суд не хочет, поэтому делает вид, что спит. Или вправду спит. Самому непонятно.
Сквозь хитрые щелочки ресниц видны длинный коридор, вытянутые серебристые лампы сверху. Каталка под Ваней покачивается и скрипит. Так противно, что в ушах чешется.
Это уже суд? Или еще тюрьма? Он не знает, кто его везет. Только слышит два мужских голоса, совсем незнакомых. Разве в суде можно лежать? Ни разу про такое не слышал. Наверное, как доедут, его и разбудят.
Они же думают, что он спит! А если совсем не просыпаться? Тогда он и Путятин наказ выполнит – молчать, и против матери не пойдет – врать не станет. Все быстро и кончится. А вдруг суд опять отменят? Скажут, засудим, когда проснется. Да и неловко как-то – все на своих ногах, а он – на каталке, как больной.
Каталку впихивают в лифт, кабина не то поднимается, не то опускается – не уловить, но на месте не стоит, это точно. Снова везут по длинному коридору, вталкивают в какую-то комнату. Ване кажется, что он тут уже был. Когда? Зачем? Круглый большой светильник на потолке, как много-много солнц, даже жарко от него, высокий стол справа, тоже вроде знакомый, на нем кто-то лежит. Вокруг Вани начинают суетиться странные люди, и он плотнее закрывает глаза, чтоб его игру не разгадали. Что-то мокрое, как пиявки, присасывается к груди, Ваня терпит. Чем-то опоясывают лоб. Перетягивают плечо.
«Фиг вам! – радуется Ваня. – Ни за что не проснусь!»
– Чего-то он хиловат для донора, – слышен сомневающийся голос. – Не угробим парня?
– Много разговариваешь, – обрывает второй. – Следи за давлением. Знаешь ведь, кого спасаем.
А, понимает Ваня, это сон! Он такой уже видел! Про старшего брата, который вдруг нашелся и его спас. Тогда где Клара Марковна? И тот доктор-абхаз? Должны быть тут, поглядеть бы! Он так давно их не видал, даже соскучился! Жалко, глаз открывать нельзя, потому что – сон.
«Ладно, – Ваня улыбается, незаметно, чтоб никто не увидел. – Когда Клара Марковна ко мне подойдет, я глаза и открою! Будто не спал! Вот она удивится!» В тот раз снился сон, что брат спас его. А теперь, значит, он, Ваня, спасает брата? Правильно, так и должно быть, они же – родня! А то, что доктор – абхаз... Ну, абхаз. Не чурка же! Катюшка тоже наполовину татарка. И что? Сестренка ведь! Самая лучшая!
Что-то острое впивается в локоть и тут же затекшую руку освобождают от пут.
«Держись, брат, – мысленно подбадривает Ваня. – Я с тобой!»
* * *
Это утро не сулило Зорькину ничего хорошего. Снова бессонная ночь, только теперь не от желания проанализировать и, сложив головоломку, понять, а от ясного понимания этой вдруг разрешившейся шарады. Разгадка не принесла ни радости, ни даже облегчения. Напротив, муторную тяжесть, до тошноты, а еще страх. То, что он узнал, пробив по своим каналам личность капитана Трефилова, в ином мире – Путяти, лишь утвердило Петра Максимовича в правоте своей версии. Собственно, и не версии уже, а вполне материального факта. Три серых листочка пополнились еще одним – схемой, на которой разрозненные квадратики, кружочки и треугольнички с указанием преступлений и мест их совершения неуклонно сходились к центру, где господствовал один большой шестигранник, обозначенный символом «X». В целом схема сильно напоминала паутину, вязкую, мелкоячеистую, множественно и прочно переплетавшуюся. Сам же центровой «X» выглядел натуральным пауком, цепко удерживающим за пунктиры и стрелки все прочие геометрические фигуры...
Подобным произведением следственной мысли вполне можно было гордиться, однако никакой гордости Петр Максимович не ощущал. Голова раскалывалась от мыслей. А ребра в области сердца разрывала расширяющаяся пустота.
В девять его ждет Митрофанов. Дернул же черт сыграть в благородство! Отзыв обвинительного... Продление следствия... Новые обстоятельства... Идиот! Копал, копал – выкопал.
Могилу он себе выкопал, вот что.
Сказать Митрофанову, что пошутил? А все это сжечь к едрене фене? Но... А внук? А та фруктовая тетка с рынка? А пацан этот безрукий?
С другой стороны, похоже, что он, рядовой следак, в одиночку раскрыл...
Что раскрыл? Вон он, основной вопрос... Без ответа.
Сжечь. Уничтожить. А как тогда жить? Зная...
А что, если... В конце концов, у него есть начальство! Тот же Митрофанов.
– Петр Максимович, – поднялся навстречу бывший ученик. – Как ты? Чего удумал? Я, грешным делом, решил, что ты снова – того! – Митрофанов выразительно щелкнул себя по кадыку. – Я тут ради тебя горло деру, убеждаю, что ты – лучшая кандидатура на кадры, а ты мне такой бэмс... Надеюсь, больше никому эту свою идею с отзывом обвинительного не излагал?
– Нет.
– Ну и ладно, ну и славненько. Очень ты мне там, в кадрах, пригодишься. Работать все сложнее, свои люди во как нужны! – Митрофанов снова потревожил свой кадык, теперь полоснув по нему ладонью.
– Зря старался, Олег, – буркнул Зорькин. – Не пойду.
– Что – зря? – Собеседник покровительственно хмыкнул. – С твоим опытом сам Бог велел воспитывать молодежь. Учить уму-разуму.
– Нет, – снова повторил Зорькин. – Не надо.
– Что за каприз, Максимыч? – недовольно уставился на него Митрофанов. – Я что, зря жопу рвал?
– Зря. Увольняюсь.
– Что?
– Увольняюсь я, Олег Вячеславович. Совсем.
– Ты что, опять с похмелья, Максимыч?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107