Да и школы в деревне нет. Тетя Вера взяла ее до зимних каникул.
– Хорошо, что увезла, – соглашается Ваня. – Нечего ей тут делать, пока я не выйду. В школе задразнят. А Бимка? Как он?
– Тоскует. С твоими тапками не расстается. И спит на них, и к миске с собой притаскивает. Все время сидит под дверью, тебя ждет. Гулять и то перестал. Выскочит, дела свои сделает – и снова на пост, как часовой.
– Мам, – Ваня наконец решается сказать о том, что не дает покоя. – Ты попроси следователя, чтоб меня в тюремную больницу забрали. Ну, до суда.
– Зачем, Ванюш? – пугается мать. – Наоборот, надо тут держаться. Вон как за тобой ухаживают! И кровь... и меня пустили.
– Меня тут уморить хотят, – шепчет Ваня. – Помнишь дело врачей, ну, которые при Сталине? Вот и меня так. Я все понял. И руку мне этот абхаз отчекрыжил, хотя можно было и не отрезать. И кровь свою дал, отравленную, тоже специально. У белых и черных кровь разная! Ее смешивать нельзя. Сама же говоришь, у меня чуть инфаркт не случился.
– Инсульт, Ванюш! Когда давление подскакивает, это инсульт. А инфаркт – это разрыв сердца.
– Ну, значит, и до этого дойдет! – мрачно бормочет Ваня. – Я, видишь, держусь пока, а они меня обложили!
– Кто, Ванюш?
– Кто-кто, жиды и черножопые!
– Что ты, Ванечка! – ужасается мать. – Они же, наоборот, тебя на ноги поставить хотят! У тебя кровь очень редкая, если б не этот доктор... – Мать смахивает слезу. – А потом, Вань, как я следователю скажу, что у тебя была? Я же нелегально. Клару Марковну подведу...
– Ладно, не надо, – прекращает разговор Ваня, поняв, что мать уже успели обработать. Иначе чего бы она так защищала этих и смотрела бы на него, как на полоумного, будто он несет бред и чухню?
– Ну, вот и молодец, – снова целует его пальцы мать.
– Алка не заходила?
– Нет. – Лицо у матери грустное, усталое, сильно постаревшее. – Когда ей заходить? Учится же, некогда. А может, стесняется. Вот выздоровеешь, и увидитесь. Она – девочка хорошая, всякой болтовне про тебя не поверит. Только поправляйся поскорее! – Мать улыбается, да как-то криво, будто заплакать хочет. – Давай бульончика попей и поспи! Клара Марковна сказала, что тебе надо спать и есть. Вот тут, в сумке, лапшичка куриная в термосе. А в банке беляшики твои любимые. Я их в несколько слоев укутала, не остынут! Проснешься – покушаешь. Обещаешь? Клара Марковна согласилась мою стряпню тебе передавать, на больничных, говорит, харчах и здоровый заболеет! Так что будешь кушать домашнее. Ох, Ванюш, у тебя глазки закрываются. ..
Конечно, сонно ухмыляется Ваня. Домашней едой отравить легче! Яду подсыпят, а потом на родственников свалят. Типа, материной лапшой траванулся.
– Мам, ты... – Он хочет предупредить ее об опасности, попросить, чтобы она не приносила никакой еды, но ни язык, ни губы его уже не слушаются...
Обидно, конечно, что мать сама этого не понимает, но даже на обиду сейчас у Вани сил не осталось. Он устал. Сильно, до колик в голове. Он хочет спать.
* * *
Валентина выходит из палаты и без сил присаживается на первый попавшийся стул. Там, у кровати сына, она еще могла хоть как-то сдерживаться, а тут – все. И слезы ручьем, и тоска сжимает душу так, что ни дышать, ни жить...
Вот это обтянутое серой кожей, сухое, костистое тело – ее сыночек? Ее Ванечка? Усох, съежился, будто пацаненок лет тринадцати... Господи, да за что же ему так достается? И нагрешить еще столько не успел сколько горя отмерили. Как началось с младенчества, так и ... Сколько ему было, когда Алла Юрьевна их из дому выгнала? Восемь месяцев? Ну да, восемь.
– Ох, Алик, – прошептала Валентина, – если б ты тогда нас не бросил, если б простил...
Как Ванечка в тот день плакал, когда их в каморку перевезли! Как надрывался! Маленький, голодный, а у нее грудь пустая, как иссохшие тряпки... И ни прикормок, ни молока магазинного, ни кашки... Она и готовить-то их не умела – зачем? Своего молока полно было, сцеживать не успевала, а тут...
Малыш заходился в крике, и Валюша рыдала вместе с ним, не понимая, что делать. К вечеру сообразила: закутала тяжелого Ванечку в одеяло и потащилась, зареванная, искать магазин. Купила сухую смесь «Малыш», другого ничего не нашлось, а в ней сахара больше, чем молока. Это уж потом она догадалась сахар отсеивать. А тогда, первый раз, оголодавший Ванечка выхлебал кашку за милую душу, а потом все животиком мучился... Орал до посинения.. Соседи на нее косились, губы поджимали, будто она нарочно ребенка мучает.
Чего вдруг она это вспомнила? Сто лет не вспоминала. И не надо бы. Ни к чему. Оказывается, до сих пор очень больно.
Первая неделя их самостоятельной с Ванечкой жизни стала не просто кошмаром – пыткой! К тому же в квартире, как выяснилось, отсутствовала горячая вода, и выстиранные в ледяном тазике пеленки приходилось сушить прямо в комнате. Веревки, заполнявшие верх общего коридора, все были уже поделены меж жильцами. То есть на новичков никто не рассчитывал.
Готовя кашку, пеленая Ванечку, гладя пеленки, каждую минуту, каждую секунду Валюша ждала Алика.
Казалось, они с сыночком просто угодили в кошмар. Или в долгий сон. Проснутся – и все станет по-прежнему. Уютный теплый дом, привычная комната, ласковый и родной муж.
Что-то странное приключилось тогда с ее сознанием, какая-то удивительная нелепость. Сразу и одновременно Валюта будто ощущала себя в двух разных измерениях.
Словно бы одна ее часть, печальная и покорная, существовала в наступившей реальности, где они так бедствовали с Ванечкой и где вполне оправданными были жестокие действия свекрови и свекра. «Все правильно, – говорила себе Валюта, – я мужу в подоле чужого ребенка принесла, кто ж такое стерпит?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107